Так вот, в то время когда я был в Венеции, в одну из таких куртизанок влюбился некий благородный юноша, не знавший о повадках этих цирюльниц, без бритвы умеющих брить по живому месту. Он стал заглядываться на нее и ухаживать за ней — ну точь-в-точь словно в Венеции ему встретилась и полюбилась самая благородная и добродетельная миланская дама. Лучше бы он пошел к понравившейся ему куртизанке и с веселым видом сказал ей: «Синьора, я пришел позабавиться с вами полчасика». Разумеется, она повела бы его в свою комнату и мило порезвилась бы с ним, а потом, без дальнейших разговоров, они очутились бы в кровати, и она задала бы юноше жару. И всякий раз, когда ему захотелось бы ее видеть, она встречала бы его радушно и осыпала бы ласками.
Однако наш юноша, не умея владеть собой, воспылал к ней такой любовью, что не смел сказать ей ни слова, но печально глядел на нее и все вздыхал. Она же, заметив это и видя, что он богато одет и щедр с виду, решила, что ей попался голубок с хорошими перышками и неплохо будет пощипать его. Итак, она стала бросать на него украдкой многозначительные взгляды, встречая его с довольным лицом, отчего простоватый юноша совсем обезумел. И набравшись однажды столько смелости, сколько его глупость ему позволяла, дрожащим голосом он стал просить ее, как о милости, об одном поцелуе. Она побранила его и сказала, что он слишком самонадеян и этого еще не заслужил, и тут же принялась нежно целовать другого мужчину, который был у нее. Потом, чтобы еще больше разжечь его страсть, она сказала одному из присутствующих: «Пойдемте-ка в мою комнату смолоть два мешка зерна», — и исчезла. Несчастный юноша, запутавшийся больше, чем птичка в омеле, увидев, что она кому-то отдает свое тело, а ему отказала даже в поцелуе, почувствовал, как от мучений разрывается на части его сердце. Так игра эта тянулась несколько месяцев; тогда он, отчаявшись, приготовил себе ядовитую настойку и, придя к куртизанке, умолял ее, горько плача, позволить ему и провести с ней хотя бы полчасика, обещая вести себя как благородный человек и одарить ее так, что она будет довольна. Куртизанка сделала вид, что возмущена тем, что он посмел просить ее о такой вещи. Тогда юноша сказал:
— Я вижу, что вы хотите моей смерти. Хорошо, я умру, и вы будете тогда довольны.
И, велев своему слуге подать ему сосуд с водой, куда он заранее всыпал яд, залпом выпил его. Вернув сосуд слуге, не знавшему, что то была ядовитая настойка, он пожелал своей даме оставаться с миром. Она, считая, что все это шутка, смеялась, а юноша пошел домой, лег в постель и ночью в полном одиночестве скончался.
Часть третья, новелла XXXII
Быстрое и острое словцо некоего шута о братьях кармелитах, сказанное в присутствии Галеаццо Сфорца
Вам, разумеется, известно, что в дни правления Галеаццо Сфорца, герцога Миланского, в городе возник большой спор между братьями кармелитами и другими монахами по поводу того, кому идти во главе религиозных процессий, ибо кармелиты хотели главенствовать не только над нищенствующими орденами, но вообще над всеми монахами. Все остальные ссылались на свои обычные привилегии, утвержденные нашими святыми папами. Но кармелиты говорили, что в прошлом им была нанесена величайшая обида по причине глубочайшего смирения их пастырей и что это ни в коем случае не должно ущемить их интересов, ибо они самый старинный орден в мире. Этот спор был перенесен в Тайный совет герцога, который, будучи молодым, хотел лично присутствовать и послушать спорщиков.
Итак, в один из праздничных дней герцог велел созвать в миланском замке глав всех орденов и захотел, чтобы вопрос разбирался в Зеленом зале. На нашего умнейшего Джана Андреа Каньюоло, доктора права, человека, как вы знаете, ученого и весьма справедливого, была возложена обязанность опросить стороны и узнать их доводы. Едва все собрались, он, обратившись к приору кармелитов, спросил, когда образовался его орден. Тот отвечал, что при пророке Илье на горе Кармел.