— Какого хрена ты здесь забыл? — Ваня встречает Даню у двери своего номера обнажённый до пояса, раскрасневшийся, злой, будто только что в раскалённом котле купался. Только вот у Данилы перед глазами играет картинка в десятки раз жарче, пошлее. — Наконец-то я дождался того дня, когда у нас с тобой раздельные комнаты, а ты никак успокоиться не можешь.
— Я поговорить хочу, — Данила нервно топчется на месте, запинаясь на каждом слове, и глаз от ваниного торса оторвать не может. Сходить с ума от нехватки его внимания, даже в стенах одной комнаты, — нескончаемая пытка.
Наверное, Даня уже и не вспомнит, когда последний раз видел его тело вот так близко — бархат молочной кожи, расшитой мурашками [от каждого прикосновения Дани], гладкий упругий живот, усеянный багровыми отпечатками почти свежих поцелуев, судорожно вздымающуюся грудь, где трясется, колотится его сердце. Его неугомонное, влюблённое сердце.
— О чём? — Ваня с недоумением хмурит брови. Он снова вспоминает о предстоящем свидании с Элей и злится ещё больше.
— О нас, — Данила выдаёт одним махом, со стальной решимостью в глазах, и у Ивана заканчиваются сил притворяться. Лениво молчать, прятать глаза, держать дистанцию. Словно от этого им обоим станет легче. Не в этой жизни.
— Нет никаких нас, — Ваня проговаривает строго, до дыр заученный приговор, и намертво взглядом безумным впивается — обиженно, прямо в душу, до расплывчатых кругов перед глазами. — У меня Элька есть, да и ты с Янкой не просто так за ручку водишься. Нам лучше забыть всё, что было.
«Забыть всё, что было».
Даня мысленно повторяет, вытягивает каждое слово, разрывая на тонкие лоскуты боли, и шумно выдыхает. Он знал, что Ваня ветреный и жестокий. Он знал, что Ваню к себе не привязать, не удержать на цепи, как дворового пса. Он знал, что Ваня не оценит высоких чувств и отношений — убежит при первой же возможности и спрячется под чьей-то юбкой. Например, под элиной.
Это всё? Ничего уже не вернуть?
Оглушающе-холодные глаза смотрят слишком пристально — лгут, выжидают, заманивают. Ваня — азартный игрок, и плести интриги — это призвание.
Данила понимает, что хуже уже не будет. И если прямо сейчас признаться в том, что столько времени плавало на поверхности, ветер сомнений в груди затихнет навеки. Сменяюсь тягуче-острой болью, с которой Дане придётся.
Лучше стоять на месте и морить сердце грызучей болью, чем всю оставшуюся жизнь лететь вниз и биться о камни, не зная спасения. Потому что когда-то не хватило выкроить те заветные слова.
— Я тебя люблю, Вань.
Ваня хватается за дверной косяк, чтобы не упасть.
*
— Данька, ты долго сидеть возле окна будешь? — Ваня разминает горячими ладонями его плечи, впитывая колючее напряжение, пытаясь аккуратно подвести к разговору, к которому они так долго шли. Сейчас они оба нуждаются в нём больше, чем когда-либо.
Без хитрых уловок, сарказма и притворства.
Один на один с их загнанными в тесную клетку чувствами.
Спасаться или нет — решать только им самим.
— Люблю слушать грозу, — тихо протягивает Данила и снова поворачивается к окну. Ему не хочется думать и говорить, бояться и прятаться. Стук ночного дождя за окном и теплое дыхание Вани под боком успокаивают, расслабляют, пьянят.
Даня никогда не прятался от дождя. Звон холодных капель и прохлада, растекающаяся по венам — глоток свободы, которой он так жаждал в последние годы, когда жизнь заводила в тупик. Когда надежда слабыми искрами растворялась за линией горизонта, отбирая желание двигаться вперёд. Когда родители отказывались его понимать и опускали руки. Когда он впервые так остро ощутил потребность в человеке, который будет ближе и дороже, чем просто друг. Тот, который прогремит в его сердце грозой — бурной, нещадной, заражающей. Как Ваня Иванов.
— Думаю, меня ты любишь больше, — Ваня нарочно пододвигается как можно ближе, всем телом на Даню наваливается. Будто норовит заполнить своим запахом каждый сантиметр воздуха, каждый уголок, каждую клеточку. Ваня уже давно у него под кожей — как тягуче-сладкий алкоголь, туманящий голову: течёт у него по венам, в сердце рваной дробью громыхает.
— Юмор восьмидесятого уровня, Вань, — Данила недовольно хмыкает, толкая Ваню в плечо, и ползёт к краю дивана. Взрывоопасно чувствовать его рядом, касаться к нему и не иметь возможности говорить. Потому что голосовые связки отказываются работать.
— Тогда чего-то ты покраснел, как помидор? — Ваня открыто над ним насмехается, но от себя не отпускает. — Я же только правду говорю.
— Сколько у нас есть времени? — Данила бросает обеспокоенный взгляд на часы. — Эля с Яной могут в любой момент вернуться.
Дане не хочется вспоминать о Яне, но липкое ощущение опасности где-то под рёбрами ноет, жжёт, точит. Яна доверяет Даниле больше, чем самой себе, а Ваня трещит без умолку и отказывается нести ответственность за свои поступки. Яна восхищается его незаурядным умом и тягой к знаниям, а Ваня называет его бесхарактерным ботаном и нытиком. Яна мечтает об их совместном счастливом будущем и верит в силу настоящей любви, а Ваня боится серьёзных отношений, как огня. Яна любит его всем сердцем, а Даня сохнет по Ване уже несколько месяцев. Сердце сделало свой выбор.
— Не вернутся, — Ваня ловит данин испуганный взгляд и улыбается ещё шире. — Я им всё рассказал и отправил домой.
В глазах Дани замерзает немой испуг, растекающийся жидким льдом по венам. В одно мгновение потерял девушку, которая самоотверженно и всепрощающе его любила, которая делала его счастливым. Но Данила знает точно, что без Вани счастья ему не видать.
========== Часть 3 ==========
Петров вихрем налетает на Ваню прямо в спортзале, как только захлопывается дверь за Георгием Петровичем, школьным физруком. Иванов не может найти себе места, испуганно таращась по сторонам (а вдруг кто-то до сих пор копошится в раздевалке, пока они тут развлекаются?), а Петров, как скоростной поезд, — мчит на тебя торпедой, и хрен остановишь или собьёшь с пути.
— Петров, ты чокнулся? — Ваня охотно подставляет шею под влажно-тягучие поцелуи, под раскалённые пальцы, сеющие мурашки по позвоночнику, но голова работает справно — оттягивает за шкирку в сторону. — А если в спортзал кто-нибудь зайдёт?
Иванов на самом деле хочет, чтобы кто-нибудь зашёл. Они играют с Петровым в кошки-мышки уже второй месяц, а сердце с мертвой точки так и не сдвинулось. Изучает Петрова до последней родинки, целует глубоко и долго, а внутри пустота зыбким песком расстилается. Совсем ничего не чувствует — ни ненависти, ни отвращения, ни боли. Только острый подкожный страх потерять е г о. Брата, или как там его нужно называть?
— Тебя интересует кто-нибудь конкретный? — блядски изогнутые губы и цепкая ладонь, треплющая собственные шоколадные волосы. Петрову можно уроки давать по самолюбованию. Не может в живом человеке уместиться столько эгоизма и желчи. — Может, Эльку позовём для полного куража?
— Ты точно рехнулся, — Ваня обводит его лицо настойчиво-пламенным взглядом, подцепляя за ворот рубашки и притягивая к себе.