— Да нет, конечно же, я никуда не поеду…
Однажды король Унда, гуляя по берегу реки, встретил женщину, которая плела корзинку из ветвей ивы. Они перекинулись парой слов и расстались. Но с тех пор он не мог забыть ее, и так сильно мечтал о ней, что уже готов был предложить ей и руку, и сердце, и все королевство. Но он не знал даже ее имени, и не мог послать за ней. Тогда он разослал повсюду своих герольдов, чтобы они объявили королевский указ. Король обещал жениться на той, кто явится к нему во дворец не в платье и не раздетой. Он не знал, как ее зовут, но за те несколько минут узнал ее ум и характер, и был уверен, что она сумеет понять его послание. И она поняла. И пришла в королевский дворец в одеянии из ивовых прутьев, покрытых листьями…
В соответствии с другой, более правдоподобной, как ему самому теперь представлялось, версией, король Унда вообще не хотел ни на ком жениться. Этого от него требовали его бароны и настаивали, чтобы жена была хорошего рода, но непременно из местных. Тогда он выдвинул абсурдное требование: он женится только на той, кто сумеет сшить платье из листьев. И когда во дворец явилась девушка в желтом платье из ивы, он не посмел нарушить свое обещание.
Сейчас, окидывая взглядом бальную залу, он жалел, что не мог, подобно Унде, выдвинуть какого-нибудь подобного условия касательно женских нарядов. Бедная Марион! Сколько бессонных ночей пришлось провести ей вместе с ее помощницами! Как будто потные женские тела, пропахшие мускусом и вышедшими из моды духами, станут чем-то иным, если их представить его взгляду в яркой обертке. Одно за другим всплывали в его памяти когда-либо виденные им живописные полотна с изображением сцен работорговли или интерьерами турецких бань, дававшими художникам возможность, не нарушая приличий, изображать женскую наготу. Пожалуй, выставку невест следовало бы осуществлять подобным образом — по отношению к жениху так было бы честнее, да и денег на наряды экономные отцы семейств затратили бы гораздо меньше.
На какой-то момент у него даже возникло видение: вот он входит в кондитерскую лавку — кругом яркие этикетки, цветные фантики, коробки с картинками и сияющие на солнце разукрашенные жестянки, — но под всем этим великолепием, вместо шоколада, орехов и марципана оказывается продукция мясника. Духота, бессонная ночь, волнение, что тут еще скажешь?… И главное, всюду улыбки, улыбки, бесконечные улыбки, за которыми что только ни скрывается — как нежно зеленая ряска поверх затхлого заболоченного пруда. Сам он — как, впрочем, и отец — оделся настолько скромно, насколько позволял протокол. Не стал он, несмотря на уговоры матери, и отращивать бороду с усами. Напротив, самолично побрился с утра, отослав в довершение присланного королевой парикмахера. А то взяли манеру — публиковать в газетах старые отретушированные фотографии… Пусть хоть теперь увидят, за кого собрались выдавать своих дочерей.
Марион, как всегда, была на высоте. Проходя между стоящими в гостиной группами приглашенных, здороваясь, улыбаясь, раздавая комплименты барышням и их матерям, изо всех сил стараясь не повторяться в выражениях изысканной лести, он с первого взгляда отличал наряды, выполненные в ее мастерской. Присмотревшись внимательнее, можно было даже определить границы, на которых обрывался изначальный замысел, уступая вкусам и требованиям заказчицы. Где-то было слишком много бисера и стекляруса, где-то дороговизну ткани предпочли сочетаемости цвета и фактуры, где-то появились ломающие силуэт рюшечки и воланы, кое-куда даже вторглось как знак местного патриотизма синее оберауское кружево. Он с тоской вспоминал венские театры и гостиные, в которых ему приходилось бывать. Столичным портнихам если и приходилось искать компромисс, то лишь между модой и здравым смыслом, здесь же швеям предстояло противостоять амбициозному дурновкусию.
Неожиданно его внимание привлекли два наряда совсем еще молоденьких девушек. Рыженькая хохотушка была в платье из серого шелка мышиного цвета, где на отделку вместо вышивки пошли полосатые перья сойки. Другая, томная высокая брюнетка в простом белом платье, подчеркивавшем ее удлиненную талию и тонкие руки, была закутана в своеобразную накидку из газа, украшенную цветами нарцисса. Обе девушки, несмотря на свою несхожесть, оказались сестрами, и обе они под стать своему одеянию, были лесными жительницами. Для дочерей егермейстера живые цветы и перья, действительно, были лучшим украшением, нежели те фальшивые драгоценности, которые они смогли бы выпросить у своих более обеспеченных подруг. Но его поразило то, как эти наряды на них сидели, как подчеркивали они характер каждой из них и как эти в общем-то незатейливые одеяния делали каждую из девушек желанной и притягательной.