Иван Андреевич добился своего: он овладел языком так, как мечтал в годы своих скитаний. Именно в борьбе за русский язык и проявился с особой яркостью и силой патриотизм Крылова, его любовь к родине.
Еще Ломоносов славил красоту, звучность, точность и блеск русской речи. Но только Крылов открыл нам все богатство родного языка. И народ понял, каким сокровищем он обладает.
Можно наугад взять несколько отрывков из различных басен и убедиться, с какой виртуозностью владел словом Крылов. Вот описание бури в басне «Пушки и Паруса»:
Сочетания звуков, то тяжелых и мрачных, то блистающих, сталкивающихся друг с другом, мгновенно рождают в воображении картины простора и бури; тут взвешено не только каждое слово, каждый звук, но каждая отдельная буква. Только с Крылова, пожалуй, русская азбука заиграла всеми красками радуги.
Или возьмите другой отрывок из басни «Крестьянин и Смерть» — спокойный, эпический рассказ, в словах которого вы ощущаете каждое движение, каждый вздох старого крестьянина:
Пленительная сила басен особенно проявлялась в чтении самого автора. «Он читал столь же превосходно, сколь превосходны его басни; непринужденно, внятно, естественно, но притом музыкально, легко опираясь голосом на ударения смысла и наивно произнося сатирические свои заключения», писал один из близких Ивану Андреевичу людей — М. Лобанов. Даже знатоки декламации, театралы восторгались его мастерским чтением. Племянник Рахманинова С. Жихарев, познакомившийся с Иваном Андреевичем в доме поэта Державина, оставил воспоминание о своей встрече: «А как читает этот Крылов! Внятно, просто, без всяких вычур и, между тем, с необыкновенной выразительностью; всякий стих так и врезывается в память. После него, право, и читать совестно».
Естественность, простота, непринужденность авторского чтения как бы подчеркивали предельную простоту его произведений.
Он отказался от искусственного деления языка на высокий, средний и низкий слоги. В его баснях, как в жизни, слились воедино различные языковые стили. Из бесхитростных строк басни как бы возникают типичные образы трудолюбивого крестьянина, канцеляриста-взяточника, светского фата-прощелыги, разбитного купчишки, помещика, сановника, униженного просителя. Прочтите басню «Крестьянин и Овца» с ее типичным образчиком судебного языка того времени, с характерными канцелярскими оборотами. Вот перед нами «приговор» судьи Лисы:
В его баснях есть строфы, насыщенные выспренними славянизмами, от которых могли притти в восторг шишковские сторонники[34], и строки, исполненные идиллической карамзинско-дмитриевской сентиментальности[35], и простонародные выражения, вроде: «А ты... ахти, какой позор! Теперя все соседи скажут...»[36]; «И полно, куманек, вот невидаль: мышей. Мы лавливали и ершей...»[37]; «Вот-на», — Осел ей отвечает, — «А мне чего робеть»[38]. Все эти простонародные словечки так естественно сливаются с литературным языком, что у Крылова, по определению Гоголя, нельзя поймать его слога: «Предмет, как бы не имея словесной оболочки, выступает сам собой, натурою перед глаза». И это смешение слогов и стилей было не подделкой, не подлаживанием автора под простонародную или живую речь, а подлинной, живой речью поэта, пересыпанной остроумными пословицами, проперченной поговорками и меткими народными выражениями. В басни его органически входят такие пословицы, как «Бедность — не порок», «Что посеял, то и жни», «Из огня, да в полымя», «Видит око, да зуб неймет». И, наоборот, созданные им крылатые выражения: «Услужливый дурак опаснее врага», «Слона-то я и не приметил», «А Васька слушает да ест», «У сильного всегда бессильный виноват», вошли в живой язык, стали пословицами и поговорками. Иногда трудно определить, кому они принадлежат: взял ли их Крылов у народа, или народ у Крылова. И в этом ярче всего проявилась народность его творчества.
«НАВИ ВОЛЫРК»
Перо писателя может быть в руках его оружием более могущественным, более действительным, нежели меч в руках воина.
Басня разрешала поэту пространно писать между строк невидимыми чернилами, читателю — свободно читать затаенные междустрочные мысли автора, а цензору — спокойно пропускать их в печать, ибо явной крамолы в них не было.
Басню издавна считали низким жанром. В древности басней' назывался маленький нравоучительный рассказик или притча, в которой действовали обычно не люди, а звери, наделенные человеческими характерами. Древнейший свод таких басен — индусский сборник Бидпая «Калила и Димна» — назван именами двух шакалов — главных действующих лиц. Сборник «Калила и Димна» считают на востоке книгой мудрости.
С востока басни Бидпая перекочевали на запад — в Грецию. Ими пользовался знаменитый баснописец Эзоп. Из Греции они попали в Рим к баснописцу Федру, а оттуда разошлись по всей Европе.
Вначале басня была поучением, назиданием. Позже басню превратили в политическое орудие; одним из первых сатириков-баснописцев был римский поэт Гораций. С легкой его руки басня-сатира вошла как младший, низший жанр в литературы всех народов. Особенную славу приобрел французский баснописец Лафонтен. В России басни писали Ломоносов, Хемницер, Сумароков, Дмитриев. Но в их баснях главенствовала не сатира, а нравоучение.
Издавна существовало знаменитое выражение «эзопов язык». Им широко пользовались писатели, ораторы и политические деятели, когда хотели высказать истину, которую нельзя было написать или произнести вслух. Люди понимали ее между строк, между слов. Эзоповым языком Крылов овладел в совершенстве.
Все чаще и чаще появлялись басни, подписанные его именем, которых не было ни у Бидпая, ни у Эзопа, ни у Федра, ни у Лафонтена. Это были оригинальные произведения Ивана Андреевича, но автор скромно помалкивал, когда их принимали за переводы. Так было спокойнее.
Крылов все полней насыщал свои басни подспудными мыслями. Бессмертный язык Эзопа журчал меж строчек, как живительный ручеек.
С оригиналами, то есть с подлинниками, басен Крылов обращался так, как не осмеливался обращаться ни один переводчик. Сохраняя в точности содержание басни, он с удивительным искусством преображал французскую, греческую или латинскую басню в русскую, которая, казалось, и могла быть создана только русским писателем.