Стихотворение так и называется – «Смерть». Но откуда такой страх?
С детства он этой темой заворожен. Боится. Не может смириться, бунтует. Мы помним этот гладкий камешек. Который летит и скользит по поверхности большой воды.
Говорил: «Жизнь нам Господь Бог дает, а отнимает всякая гадина». (Гадина, гад, змея. Опять эта ползучая тема.)
Даже с тем, как обходятся с мертвым телом, смириться не мог:
Умер человек и как можно быстрее его увезти. Я хотел бы, чтобы меня завернули в холст и отправили в Египет, а там положили бы в нишу на лавку, и я высох бы. А в землю – это ужасно. Грязь, черви, ветер завывает.
Когда умирал кто-то из близких или знакомых, на их похороны не ходил, ну или ходил крайне редко. Где-то я прочитал, что даже не простился с отцом и матерью. Странное поведение для писателя – ведь писатель пишет о жизни и смерти. К тому же смерти в текстах самого Бунина иногда даже чересчур много.
– И вот ты опять со мной и уже навсегда. Но даже видеться мы будем редко – разве могу я, твоя тайная жена, стать твоей явной для всех любовницей?
В декабре она умерла на Женевском озере в преждевременных родах.
А через месяц после этого разговора казачий офицер, некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, среди большой толпы народа, только что прибывшей с поездом. ‹…› Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре.
У Владимира Набокова, который еще выйдет на нашу крутящуюся сцену позже, и, возможно, это будет его не единственный выход, в его лучшем романе «Дар» описана уличная сцена, с которой все и начинается:
Облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля 192… года (иностранный критик заметил как-то, что хотя многие романы, все немецкие например, начинаются с даты, только русские авторы – в силу оригинальной честности нашей литературы – не договаривают единиц), у дома номер семь по Танненбергской улице, в западной части Берлина, остановился мебельный фургон, очень длинный и очень желтый, запряженный желтым же трактором с гипертрофией задних колес и более чем откровенной анатомией.
В этот облачный, но светлый день набоковский герой выходит из своей парадной – и тут же происходит чудо:
Переходя на угол в аптекарскую, он невольно повернул голову (блеснуло рикошетом с виска) и увидел – с той быстрой улыбкой, которой мы приветствуем радугу или розу – как теперь из фургона выгружали параллелепипед белого ослепительного неба, зеркальный шкап, по которому, как по экрану, прошло безупречно-ясное отражение ветвей, скользя и качаясь не по-древесному, а с человеческим колебанием, обусловленным природой тех, кто нес это небо, эти ветви, этот скользящий фасад.
Параллелепипед ослепительного неба – это так по-набоковски. Но Бунин часто видит совсем другой зеркальный шкаф – и этот шкаф отражает землю. И хотя облака тоже удаются нашему герою, и этот прозрачный воздух, и этот апрель, это позвякивание колокольчиков – но отвести взгляда от жирной или сухой земли он и здесь не может. Причем в самом буквальном значении слова «земля». Земля, которая всегда могила. Не грядка, не космический гигантский шар, а именно свежая или заброшенная могила, кладбищенская ограда.
Может быть, Бунин самый двоякосмотрящий зверь в русской литературе? Были же, есть двоякодыщащие рыбы. Вот Бунин и есть такой двоякосмотрящий тиктаалик русской прозы.
Он видит абсурд и не дающийся человеческому уму странный порядок жизни, который потом с наслаждением жизнь подчеркнет еще и социальным потрясением, после чего уже не все смогут оправиться. И пусть Бунин не сразу разглядел этот абсурд, не сразу нашел ключ (хотя какой может быть ключ у абсурда?), но когда он разгадал тот секрет без отгадки (просто есть тьма, она тут, бросай камешек чистой от жил и старческих пятен рукой, не бросай), то сразу увидел, что все зеркально. Это зеркало – и зеркало это, нет, не льстит, оно просто есть и тем пугает тебя больше всего. Потому что вот ты делаешь шаг – и выпадаешь из зеркала. А если тебя нет в зеркале – значит, тебя нигде нет. Ты живешь, как написал один из исследователей бунинских жизни и текста, только пока ты в пределах рамы. Но скоро тебе придется сделать шаг вне – и все закончится.