«Хор-рошая земля, Степан! Куда ты глядел раньше? Ведь из-за этого они и лезут к нам, сволочи!..»
И прямо в душу кольнуло прямее, обнаженнее:
«Может, нынче придется лапти вытянуть под этим кустиком? Не пожалеешь ли, Степан?»
Тут все существо его воспротивилось минутной слабости, закричало против, несогласно и остро.
Случалось, не раз в жизни решал Степан, что уж очень долго зажился на этом трудном свете, что пора кончать. Было такое и перед Беломорканалом и, в особенности, после потери семьи, но в эту минуту прежние мысли показались ему бесконечно далекими, пережитыми и, прямо говоря, чужими. В этот день нельзя было умирать, надо было начинать жизнь сызнова.
— Пожалею! — прохрипел Степан. — Пожалею!
И ежели станет так дело, чтобы постоять за себя и за землю свою, убью семь гадов, хоть они и с автоматами, а там… «А там, — слепой сказал, — увидим!» Там — жить буду! Буду жить на этой земле!
* * *
…Алешка Овчаренко с топором в руках помчался времянкой на участок Ильи Опарина. Поручил ему предупредить Илью с бригадами сам Горбачев.
Трудно передать тот азарт, который охватил Алешку, когда он узнал о предстоящем «порядочном деле».
Алешка способен был крепко привязываться к людям, наделял их в этом случае невероятно высокими качествами. Сейчас для него таким авторитетом стал Горбачев. И Алешка считал излишним беспокойство за успех в схватке с диверсантами. Передохнут ли фашисты сами, убьет ли их гром среди ясного неба, уничтожат ли трудяги из семнадцати ружей, — но все будет в порядке. А в заварухе он, Овчаренко, как раз и покажет, на что способен. Нужно только не хлопать ушами и быть в самых горячих местах…
Поручение начальника показалось ему сейчас наиболее важным в сложившихся обстоятельствах. Во-первых, потому, что оно и в самом деле имело большое значение, а во-вторых, поручено могло быть только сметливому и расторопному человеку. В-третьих, связного на пути могли подстерегать те самые диверсанты, о которых следовало известить Опарина.
Последнее опасение ввергало связного в боевой трепет, но, к счастью, оно не оправдалось.
Дорога была пустынна, и, если не считать колющей боли в груди от непрерывного бега, все шло отлично.
Далеко в лесу, на зеленой поляне, стояла белая палатка, сохранявшая со вчерашнего дня обидно-мирный вид.
У входа дымил костер. На треноге — артельный закопченный котел. Над котлом безмятежно стоял здоровенный детина без рубахи, самодовольно поглаживал ладонью смуглые полушария хорошо развитой груди. Алексей с ходу растоптал остатки костра (дым мог привлечь внимание немцев!) и, оттолкнув удивленного кашевара, влетел в палатку.
— Где Опарин? — с трудом выдавил он, задыхаясь после сумасшедшего бега.
Опарина не было, он с рассветом ушел на охоту.
— А ну, все наружу, сюда!
Заскрипели топчаны, поднялись нечесаные головы. От стола обернулась намыленная физиономия:
— Ты чего?
— Давай выходи! Собираться живо! — со злобой закричал Алешка, чувствуя, как неумолимо летит дорогое время.
— Пожар, что ли?
— Хуже! Десант военный, немцы! — заорал Овчаренко.
Стало тихо. Тихо было в тайге, вокруг.
— Ты чего, мак ел? — окликнул Алешку кашевар.
— Перехватил лишку, парень, ради выходного!
— А говорят, мол, водки нет…
У Алексея гневно дрогнул подбородок.
— По приказу начальника, слушать беспрекословно! Некогда убеждать! Зарублю любого за волынку! — Топор выразительно блеснул в его руках. — Живо! В засаду, к болоту!
И вдруг, словно в подтверждение его слов, невдалеке, у болота, тревожно грохнул одиночный ружейный выстрел. За ним треснула, прокатилась трещотками автоматная очередь, и снова повторился выстрел.
Тайга отозвалась глубоким рокотом, охнула. Потом стало тихо.
* * *
Весеннее утро всегда особенно чутко к звукам.
Выйди за черту поселка, на опушку, — и ты услышишь чуть внятный шепот нарядно позеленевшей хвои, прозрачный, едва слышный звон упавшей с дерева сосульки, в которую обратилась в полночь бисерная капля росы, запоздалый вскрик старого косача на ближнем токовище, шорох ранней, до смешного торопливой белки на вершине старого кедра. И даже вкрадчивый треск сухой ветки под собственной подошвой ощутишь с новой, неясной значимостью.
Чего-то ждущая, чуткая тишина над родимой землей!..
Всю ночь Илья не спал, думал о предстоящей встрече с Катей. Он не питал никаких надежд, ибо знал о существовании девичьих причуд. Но она звала его, ждала его. Первый лед тронулся, оставалось любить и ждать.
Ружье можно было не брать вовсе, но все же она приглашала его на охоту, ружье было как пароль… Да и с тех пор как Илья попался на дорожной трассе в лапы медведя, он никогда не расставался с централкой.
Часов в шесть утра палатка зашевелилась. Илья бросил ружье на плечо, обстоятельно, по-охотничьи подтянул пояс, наполовину вынул кривой отцовский нож из чехла, большим пальцем на пробу коснулся лезвия и, удовлетворенно крякнув, посадил обратно. Можно было выходить.
Тишина в лесу была покоряющей, славной. За полчаса он миновал беломошный бор и голубичную низину, волнуясь, ускорил шаги.
У охотничьей избушки Кати не оказалось.
Илья заглянул в полуоткрытые, вросшие в моховину двери. Внутри было пусто, темно, пахло плесенью. Стены керки обросли мхом, столик почернел и покосился, как и сама избушка. С тех пор как начались горные работы в этом крае, ушел зверь глубже в тайгу, ушли за ним охотники, избушка опустела. И не было в ней уже традиционного запаса дров и соли для всякого случайного путника, разрушился очаг…
Илья отошел, присел на пень. Тоскующе скользя глазами вокруг, достал из нагрудного кармана часы. Половина седьмого.
Тихо вздыхала тайга. Родная, синяя, туманная тайга…
Все, что знал Илья в жизни, все, что успел испытать и преодолеть, прошло под раскидистыми, узорчатыми ветвями леса, все было окрашено и овеяно мощным, таинственным дыханием пармы, своеобычной прелестью лесных запахов, журчаньем холодных, звонких родников, лепетом берез в белые июньские ночи.
Березки, березки, березки… Они как серебристые струйки в гуще чернолесья, среди ельника и кедра. Словно свет надежды в душе, теряющей веру.
Илья представил вдруг себя в лодке, на быстром перекате, с шестом в руках. Так же вот в конце весны плыл он серединой реки с охоты, спешил в деревню, к Кате. А в устье какого-то безымянного ручья, на песчаной узкой косе, неподвижно стоял молодой лось и умным взглядом невозмутимо провожал лодку.
Да, но где же Катя? Судя по часам, ей давно уже надо быть здесь. Может, приходила, не дождалась, ушла?
Илья поднялся и, тревожно осматриваясь, пошел краем болота. Отойдя шагов сотню, он заново вернулся к избушке и тут, под кустом черемухи, остановился. На мокром песчаном откосе ясно отпечатались следы маленьких сапог.
Это были ее следы!
Ну конечно же она ломала здесь ветки с цветами черемухи! Как же он сразу-то не заметил!
Зоркие глаза охотника теперь без труда различали в траве, на подушках серебристого ягеля отпечатки ее каблуков — вверх по угору, к назначенному месту, к избушке…
Он пошел по следу, как привык ходить в тайге, словно выслеживал чуткого, скользящего над землей оленя.
Около керки рядом с ее следами отпечатались еще другие — большие, окованные, грубые каблуки. Мужские!..
Что такое? Илья определил направление и почти бегом двинулся вслед.
Шагах в тридцати, на кустике можжевельника, казалось еще раскачивающегося от прикосновения, висела газовая смятая косынка. Ее, Катина!
Здесь произошло что-то неладное.
Испытывая острую тревогу, Илья устремился в самую гущу сосняка по едва заметному следу.
* * *
Старика Кравченко с дочерью Николай оставил в конторе, у телефона. При них для связи и помощи врачу состояли девушки Катиной бригады.
Федор Иванович на всякий случай внес в погребок несгораемый ящик с документами и высунулся в окно, нетерпеливо всматриваясь в дальний конец времянки, хотя хорошо знал, что подмоги ждать еще рано.