— Руки назад и не разговаривать! Куда надо!
Сзади щелкнул курок, и Николай подчинился. И только когда за ним звякнул засов бывшего склада дефицитных товаров, Николай вдруг понял, что подчиняться не следовало. Черноиванов посадил его вместе с Уховым, Сучковым и Самарой.
Здесь было достаточно темно, чтобы разбить голову о стеллаж, наступить на голодную крысу. И все же Николая сразу узнали. На верхнем стеллаже, который служил теперь нарами, завозились, поднялась плечистая тень — Ухов пристально всматривался сверху, тихонько хихикал.
— Кажись, товарища начальника бог послал? Ребята! Вставайте! — заорал он ликующе. — Встреча на тонущем корабле!
Николай стоял в полосе света, что падала из маленького вентиляционного окошка у самого потолка, и не двигался, не уходил в тень. Так было спокойнее — стоять, прижавшись лопатками к стене, лицом к лицу с жульем.
«Какой негодяй!» — помянул он следователя, не спуская глаз с темных фигур в дальнем углу.
— Проходи, проходи, начальник, не бойся! Двум смертям не бывать, а одной не миновать! — издевательски приглашал голос Ухова. — Может, договоримся так, без боя, все равно сидеть теперь долго!
«Чего им надо? Выдержать бы до утра без сна!»
Убить его они не решатся, не те характеры, но потасовка, видать, будет немалая…
Он все еще стоял в полосе света, прямой и высокий, с заведенными за спину руками, — ждал чего-то.
Ухов тяжело спрыгнул с нар, во тьме было слышно, как он скинул тужурку.
— Морду мы тебе набьем, начальник, с этим придется примириться. А насчет шкуры не бойся, нам и своя дорога. Понял, сволочь?
Николай не двигался.
«Что же думал этот негодяй с полномочиями? Или ему так нужно? Чтобы смять, растоптать Горбачева перед решительным допросом?»
В темноте с шумом пролетел, шмякнулся о стену около Николая сапог. Николай склонился, поднял его, сжал кирзовое голенище в кулаке…
Значит, и это надо выдержать. Трое сволочей!..
В этот момент тренькнуло, посыпалось стекло в окне у потолка. Ночной луч, косо пыливший в темноте, разом пропал, окошко загородила круглая ершистая голова, потом протиснулась короткая рука с узелком.
— Николай Алексеич, тут вы? — шепотом прохрипел человек. И громче: — Это я, Алешка! Не тушуйтесь! Меня ребята послали, поесть вам… Возьмите-ка, а то уроню!
Ухов затаился в темном углу, ждал.
Николай чувствовал, как краснеет от стыда и горечи.
— Спасибо, Алексей! И так бы обошлось. А ты вот что, ты пойди к следователю, скажи, что утром он кого-нибудь недосчитается. Бой будет, и не на шутку!
Алешка повис в окне, просунул во тьму обе руки.
— Кто? Какая тварь? — завопил он. И вдруг догадался: — Ухов, сука! Слышишь? За один волос Горбачева темную сыграем! Два раза не спрашивай, а то слезу, рикошет сделаю! Повтори приказание!
Костя кашлянул. Он понимал, что такое «темная»…
— Подходи, подходи, Николай Алексеич, лови узелок-то! Тут хлеб с пайковой селедкой, больше пока не сообразил. Держись! Завтра, ежели не обойдется, опять прибуду! От тюрьмы и от сумы, брат, никак не откажешься. А этих… — Убрав руки, он напомнил для ясности: — За Горбачева, падлы, душу выну! Глядите! Именем покойного Ивана Обгона!
Потом окошко освободилось, легкий ночной свет разогнал кромешную тьму. Николай присел на краешек нар, сунул узелок в угол и, облокотившись на колени, задумался.
Черные фигуры в дальнем углу шептались, двигались, но ни один не рискнул подойти, даже окликнуть Горбачева.
Николай вздыхал, нервничал.
Что ж она такое — жизнь? Как понять всю эту сумятицу одних только суток?
* * *
Зимой в тайге все сковано морозом и завалено глыбами снега. Тайга мертва, земля проморожена насквозь, ветки, отягощенные инеем и подушками снега, приспущены вниз. На первый взгляд жизнь кругом замерла совершенно… И все же где-то в расщелине, под торфяником, чуть слышно звенит и булькает чистая, как слеза, живая струйка воды. Она упорно пробивает свой путь в мерзлоте, под снегом и коркой льда. И вот где-нибудь в низине слабый ручеек наводнит глубокое русло, подмоет снеговую толщу и выступит жирным плесом на поверхность, наперекор трескучему морозу, наперекор полуночной колючей звезде. А весной окрепнет, забурлит слабый ручей, заиграет неудержимым, бурным потоком, промоет себе широкое ложе, и каждая капля в нем будет алмазно гореть под солнцем, звенеть в вешнем шуме, прославляя силу и радость жизни.
Так скупо и незаметно теплилась жизнь Кати Тороповой в недвижном теле, в едва различимом пульсе. Аня Кравченко не отходила от нее ни на шаг ночь напролет. Рано утром прибыл в машине генерала Бражнина главный хирург. Огромный лысеющий человек в пенсне с поразительной быстротой прошел в медпункт, молча облачился в халат, двинулся в сопровождении Ани в палату.
Одну рану он осмотрел мельком, назвал царапиной, а другая его встревожила.
— Готовить операцию! — сказал он. На испуганный взгляд Ани ответил хмуро: — Сердце молодое, отличное, выживет! Быстрее поворачивайтесь, дорогая!
Меж тем легковая машина генерала прокатилась дальше, к конторе. Начальник комбината был, с виду, настроен великолепно. Он легко вылез из тесной «эмки», проскрипел хромовыми сапогами по ступенькам, вошел в контору. Кабинет начальника участка, однако, озадачил его. В уголке, на кровати, лежала старуха с мокрым полотенцем на голове, у стола застыли в плащах Илья Опарин и инженер каротажной базы.
Генерала на комбинате уважали и боялись — он был справедлив и крут. Обычно его приветствовали по-военному, готовились к встрече заранее. Сейчас же люди почти не обратили на него внимания, только сидящие у стола вяло поднялись, освободили ему место. Бражнину не понравилась встреча.
— В чем дело? Где Горбачев?
Люди в плащах промолчали, бабка в углу простонала, всхлипнула. Бражнин начал накаляться:
— У вас что здесь — контора или… Где Горбачев?
— Горбачев арестован, товарищ генерал, — ответил глухо Илья Опарин.
— Как арестован? За что? Стряслось вчера что-нибудь?
— Нет, по старому делу, — ответил Илья.
— Да?
Генерал успокоился. Что-то вспомнил.
— Где у вас следователь?
Илья провел Бражнина в Катину избушку.
В тесной комнате весело пылала печка с распахнутой дверцей, было уютно, тихо.
Черноиванов поначалу недовольно вскинул глаза и вдруг взвился над столом, козырнул, отрапортовал в одно дыхание: лейтенант такой-то проводит допрос арестованного Горбачева… Недовольство в его глазах мигом сменилось подобострастием, готовностью услужить.
— Вы пока идите в контору, — отослал генерал Илью. — Потом я приглашу вас.
И остановился посреди комнатушки, высоченный, грозный, доставая папахой до потолка. Отсвет пламени из печурки дрожал на складках его генеральской шинели.
— Садитесь, Черноиванов. Вы тоже садитесь, — кивнул в сторону Николая. — В чем обвиняется Горбачев?
Черноиванов вскочил:
— По статье пятьдесят восемь, пункт одиннадцатый и двенадцатый, а также по статье сто восьмой!
— Конкретно? — сурово переспросил Бражнин.
— Пособничество недобитым кулакам, нарушение техники безопасности, повлекшее за собой тяжелые…
— У вас было заключение комиссии комбината по этому поводу. Где оно?
— В деле, товарищ генерал!
— В каком деле? — вдруг рассердился генерал. — Я вам лично приказал по телефону прекратить его! Вы помните?
— Никак не мог, товарищ генерал, поскольку оно зарегистрировано по первой категории! — объяснился Черноиванов, вытягиваясь в струнку. Он бледнел.
— Значит, затем и стало, что проставлен регистрационный номер? А вы исполнительный человек, Черноиванов!
Бражнин уселся спиной к следователю, погрел у печки руки и колени, неторопливо протянул руку.
— Дело-то, может, и в самом деле серьезное? Дайте-ка!
Черноиванов сунул первую попавшую под руки папку. Генерал покрутил головой, брезгливо швырнул ее назад.
— Не то! Ослепли вы, что ли! Всякую амбарную мразь суете! Руки у вас дрожат, дорогой… Ну?