Тощая папка увлекла генерала. Он читал каждую страничку, фыркал, задумывался, поглядывал то на Горбачева, то на следователя.
— Значит, говорите, номер поставлен? — переспросил к чему-то генерал. — Дело это действительно опасное. Настолько опасное, что ему… одно место…
И тут генерал с неожиданной прытью склонился и сунул картонную папку в печь. Сам все с той же гибкостью распрямился, загородив собой творило печурки.
За дверцей возликовало пламя. Печка загудела. И по мере того как набирал силы огонь за спиной, все сильнее наливалось кровью лицо генерала, багровело. Толстая, лоснящаяся жила вздулась у виска.
— Вы… не-го-дяй, уполномоченный Черноиванов! — в гневе кричал генерал. — Мерзавец! Вон отсюда! И чтобы по приезде в город я не видел вас на комбинате! И нечего пачкать честных людей из-за собственной служебной импотенции! Валяйте…
А Горбачеву сказал:
— Приступите к обязанностям! Из Москвы на днях пришла шифровка. Торопят нас. Нужна нефть! Нужна Волховскому фронту. И если мы не дадим ее, тогда с нас действительно надо будет снять головы! Вы поняли?
* * *
Утром, заполняя наградные листы в кабинете Горбачева, Шура слышала, как Николай рассказывал генералу про похождения Овчаренко, не утаил даже о ночном появлении Алешки с передачей. Генерал хохотал до слез:
— На фронт хочет? Дайте ему медаль «За отвагу» и пишите в райвоенкомат! Пусть катится в разведчики, — видно, подходящий парень!
И Горбачев с генералом подписали при ней наградной лист. Но хорошую новость Алешка принял с грустью, тревожно. Потом стал целовать Шуру ожесточенно, совсем не так, как раньше. И прижимал к себе так стыдно, по-мужски, будто расставался на всю жизнь.
— А я уеду скоро, — наконец нашлась она. — Следом за тобой, Леша!
— Ты-то куда настроилась? — удивился Алексей. И отпустил ее руки.
— В горный техникум. Николай Алексеич сказал, что я способная.
Алешка задумался.
— Это хорошо, — тихо заметил он. — Про меня один раз тоже сказали: этот, мол, на все способен…
И вдруг вскочил, накинул ватник. Резко сорвал крюк с двери.
— Слушай, Шура… Идти мне надо! К Горбачеву! Нельзя мне медаль, понимаешь? Душа хлюпает другой месяц! Прости…
Она встревоженно пошла следом.
— Что стряслось-то, скажи? Леша!..
Он молча зашагал от порога, потом побежал. Шура долго смотрела ему вслед и думала о нелегкой своей любви…
Алешка нашел Горбачева в кабинете одного, если не считать больной старухи на кровати. Распахнув дверь, без приглашения протопал к столу и сел, подавшись всем телом к начальнику.
— Еще чего? — уставился на него Николай.
Алексей был возбужден, под всклокоченным рыжим чубом выступила испарина, руки дрожали, будто он только что выбрался из жестокой свалки.
— Еще чего отколол? — повторил свой вопрос Николай.
— Николай Алексеич! Отмените награду! Пока не поздно! Нельзя мне ее… Не хочу людей подводить!
— Да что стряслось, говори! Губы Алешки немели:
— Я… убил…
Николай вскочил, окаменел лицом. «Шумихина?..»
— Ну? Говори!
— Обгона приколол я!
Николай упал на стул, у него вспотели ладони. Торопливо схватил, смял папиросную коробку. Почти с ненавистью сказал:
— Дьявол, напугал как! — И добавил опустошенно: — На, закуривай. Нашел время исповедаться! Кури, ну!
Алешка потупился, ждал. Старуха горестно вздохнула в углу, перевернулась на другой бок.
— Сидеть придется. Фронт — жалко, — вяло сказал Алексей.
Горбачев возмущенно заходил по комнате.
— Ты вот что, Алексей! За каким дьяволом пришел ко мне с этим? Что я, поп тебе? Грехи твои прощать? И доносить не берусь, хотя и обязан. Валяй-ка сам куда надо.
— Николай Алексеич! — вскричал Овчаренко.
— А что мне делать? — безжалостно перебил Николай. — Судить будут. Но не за убийство, а за тяжелые телесные повреждения, понял? Эта сволочь подохла от потери крови и нервного шока. Кравченко говорила. К этому и готовься.
— Николай Алексеич! — опять взмолился Алешка.
— Ну?
— Не хотел я его трогать, сам начал! Поверьте на всю жизнь! Честное слово! И нож его был! Заступитесь, вся жизнь пропадет из-за падали! Не хотел, честное слово! — У Алешки в глазах кипела, навертывалась влага.
— Пойми: это суд будет решать. Суд! — сказал Николай. — Кабы моя воля, я бы вовсе тебя не тронул, пойми!
Алешка замолчал, ссутулился, потом без спросу достал короткой рукой из пачки Николая папиросу. Долго высекал огонь. Затянувшись, закрыл мокрые глаза.
— И Шура… на веки вечные! Все, — прошептал он.
Николай все ходил по комнате, жевал папиросу. «К генералу, что ли, с ним? — подумал он. И отогнал эту слабую мысль. — Не годится. А все же человек гибнет. И что это я? Уж не Черноиванов ли повлиял со своими идиотскими подозрениями? «Вы с ними тут заодно, душа в душу…» Сволочь!»
Теплая волна дружеского участия и благодарности к Алешке вдруг захватила его душу.
— Ты не падай духом, Алексей. Характеристику дам. С адвокатом буду говорить, — сказал Николай. — И в суд поедем с Опариным, слышишь?
Алешка взбодрился, задавил в пепельнице окурок.
— Спасибо… Духом падать я не умею, Николай Алексеич, а душа кричит! Но… теперь ей легче. Утром рвану в город, в милицию.
— К характеристике копию наградного листа приложим, — добавил Николай. — А представление к медали уже подписано генералом, я его задерживать не имею права.
— Езжай. Хороший ты парень, Овчаренко. За передачу-то спасибо… — у него дрогнул голос. — Счастливо тебе!
…Вечером хоронили тринадцать погибших при ликвидации вражеского десанта.
У первой могилы, где стояли три гроба с телами Шумихина, отца и сына Останиных, наскоро соорудили трибуну. Генерал сказал речь. А Николай, слушая генерала, пристально смотрел с трибуны вниз, на мертвые, торжественно-строгие лица своих недавних помощников, думал о них. Думал о Шумихине, который при жизни не смог ни в чем разобраться, растрачивал силы и нервы на зряшную грызню. И никто не мог его переубедить…
Теперь лежать ему вместе с людьми, под одним фанерным обелиском с красной звездочкой. И будут приходить живые, оправлять братскую могилу, возлагать по праздникам цветы, и никто не узнает, что погребены здесь непримиренные в чем-то люди. В чем? Почему?
Прощай, Семен Захарыч! Многого не понимал ты, путался. Но был ты прям и прав в чем-то своем! И, не дрогнув, грудь в грудь, встретил врагов. Вечная слава тебе, горячему, стойкому, верному человеку!
Прощай, Сергей! Мы не успели как следует еще разглядеть тебя, но ты был храбрым воином, верным человеком, и ты уложил восемь гитлеровцев на подступах к буровой, отдал жизнь за наше общее дело. Слава тебе!
Прощайте, товарищи! Плотники, лесорубы и землекопы, честные люди! Слава вам!
Трижды ударили залпом семнадцать охотничьих ружей и три допотопных шомпольных дробовика. Трижды дрогнула, затрепетала вершинами тайга.
На первой буровой тягуче, надрывно завыл гудок…
Потом опустили на железных тросах гробы в могилу.
Генерал Бражнин опустился на колено, первым бросил горсть глинистой земли — она рассыпалась, глухо застучала по сосновым крышкам.
Николай коснулся рукой земли — она была груба, неподатлива, тяжела, эта северная, от века не паханная земля…
* * *
Земля открыла свои недра на следующий день.
На буровой Кочергина собрался чуть ли не весь поселок. В генеральской машине привезли раненого Глыбина и мать Николая. Только Аня Кравченко не рискнула оставить очнувшуюся после операции Катю…
Николай отвел мать в сторонку, попросил девчат из Катиной бригады помочь Глыбину выбраться из машины.
Только что вскрыли продуктивный пласт, Кочергин заканчивал оттартывать желонкой воду из скважины. В колонне бурлило, пенилось, наготове была фонтанная арматура.
Генерал кивнул Николаю:
— Ну!..
Внезапно сильный подземный толчок содрогнул вышку, опорные брусья. Скрипнули под ногами мостки. В устье колонны загудело, и вверх хлестнула грязь. Новый толчок поднял столб жидкости метров на шесть. И вдруг тяжелая струя жирной нефти с ревом ударила в высоту.