И вдруг глаза Колычева встретились с черными игривыми цыганскими глазами чернокудрого Василия Грязного. Вспомнилась зимняя ночь в Москве, пыточный подвал… Никита Борисыч приветливо кивнул головой Грязному… Тот еще приветливее ответил ему. Колычеву это польстило.
«Что за человек? — подумал он. — Ведь такой красавец и такой весельчак! Только бы ему потешать бояр на пирах, а он… трется около дворца, ужом вьется, извивается, прислуживается! Удивительно!»
Воевода Бутурлин, рыжий великан, хриплым от неумеренного пития голосом провозгласил:
— Задор бывает, когда силы не хватает… А у нас сила есть! Слава Богу!
Худощавый, с раскосыми глазами, богато одетый, князь Афанасий Вяземский, вытянув худую шею из кольчуги, смеясь сказал:
— Сколько бы мы тут ни толковали, а умнее царя все одно не будешь!.. Клянусь в том!
После совета, расходясь по своим шатрам, бояре липли к Колычеву: вздыхали, сочувствовали ему.
— Так уж у бояр, стало быть, своей головы и нет? Басманов, Вяземский, Бутурлин, Куракин — ласкатели царские, льстятся к нему, говорят не то, что думают… Выслуживаются…
Колычев, испуганно оглядываясь по сторонам, шептал с беспокойством:
— Домовой меня толкнул! И чего я вылез? Кто меня спрашивал? Будьте добреньки, братцы, отойдите от меня… Не подумали бы о нас чего… Не надо казать вида, что мы заодно… Спорить нам друг с другом надо, ругать друг друга матерно… Сам Андрей Михайлович Курбский сердится, коли к нему жмутся его друзья… Схлыньте от греха! Бог с вами! Не прогневайтесь!
Ратники не раз хватались за оружие, чтобы ответить ливонцам ударом на удар, но воеводы Куракин, Басманов, Бутурлин и Адашев стояли на своем: «Нельзя, покуда от царя не прибудут гонцы».
Народ умолял Куракина на коленях, чтоб тот дал приказ пушкарям открыть огонь по Нарве, надо «немчина» проучить!
Куракин теперь был спокоен. На его губах даже появилась улыбка, когда к нему пришли с жалобами на ливонцев посадские. Был он дороден видом, широкоплеч, высок, с пышными седыми кудрями и говорил хмуро и вразумительно: «Не время! Обождите! Не время!»
Посадские ворчали:
— Собака и та ласковое слово знает, добро помнит… А немцы все позабыли и Бога позабыли… Уж мы ли их не уважали! Мало ли они, дьяволы, от нас поживились. И город-то наш — Ругодив. Чего же на них смотреть? Чего терпеть?
Воеводский дьяк Шестак Воронин смеялся:
— Водяной пузырь недолог. Надувается, надувается, да и лопнет! Так и Нарва, так и немцы. Потерпите, братцы!
Ходить по улицам страшновато. А уж как хотелось бы спуститься на набережную да полюбоваться водопадом и рекою!
Лед тронулся. Глухо, наваливаясь одна на другую, со скрипом медленно движутся большие льдины. Шелестят обломки их, буравя каменные оплечья берегов. На некоторых льдинах уплывают к морю трупы, конская падаль, изрубленные шеломы, сломанные сабли… Это с верховьев Наровы. Солнце целые дни освещает пустынные окрестности.
Жители Ивангорода, в страхе творя молитву, на все это смотрели издали: из окон, с чердаков, с башен, с колоколен. А уж как обидно встречать весну украдкой!
Андрейке выпала доля и того хуже. Весь обвязанный, в темном углу монастырской кельи, он метался в жару, бредил… Бредил какою-то громадной пушкою, которая должна сметать всех врагов Москвы…
— Полпуда зелья! — кричал он. — Клади! Сыпь Чего зеваешь?! Полпуда!..
Герасим не отходил от него. Нашли лекаря, еврея, сбежавшего в Ивангород из свейской земли. Лекарь успокаивал Герасима, уверяя, что Андрейка выживет, поил какими-то травами, делал раненому перевязки, заботливо ухаживал за ним.
Сами воеводы: князь Куракин и Басманов, однажды навестили московского пушкаря. Слух и до них дошел о «смышленом мастере», коего сам царь наградил ефимками за стрельбу.
Басманов обещал хорошо заплатить лекарю, если он вылечит Андрейку.
Томительно тянулись дни в Ивангороде. Каждый чувствовал себя в осаде. Никуда спокойно, беззаботно показаться нельзя.
Базары опустели. Ощущался недостаток в мясе, хлебе. Стали ловить голубей — их есть. «Грешно, да ничего не поделаешь!» Вот уже скоро две недели, как тянется эта нудная, убогая жизнь у ивангородцев. А гонцов от царя все нет и нет.
Иногда Андрейка по ночам бредил Охимой. Кричал, сердился. Герасим почесывал затылок, покачивая в задумчивости головой. Конечно, у него, у Герасима, есть своя невеста, Параша… Но ведь Андрейка ничего не говорил. И вдруг… Охима!
Долго думал Герасим об этом, сидя около постели товарища. Снова поднялись мысли о плененной ливонцами Параше. Жива ли она? Что с ней?