Клара умоляюще смотрела на девушку.
Богатые люди в повозках и верхами в страхе побежали из города в глубь страны, бросив все на произвол судьбы.
Здоровье Андрейки быстро поправлялось. Пятого апреля он уже стал около своих пушек. От царя пришел приказ взять Нарву. С особым удовольствием вкладывал он в орудия зажигательные ядра, густо обмазанные горючей жидкостью. Однако подошедший к нему сотник велел заменить зажигательные ядра каменными. Воевода пока не велел стрелять огнем. «Мы не хотим карать их — хотим образумить», — вот его слова.
Переплыв следующей ночью в челноке через реку Нарову в лагерь русских, пятеро эстонцев рассказали, что при первых же выстрелах русских пушек в Нарве произошел мятеж. Черный люд поднялся против рыцарей. Восставшие требовали присоединения Нарвы к Московскому государству. На сторону их перешли и некоторые знатные горожане. Ратманы — Иоахим Крумгаузен и Арндт фон Деден — тоже склоняли горожан перейти под власть русского государя.
Рыцари обвинили Крумгаузена и фон Дедена в измене. Они кричали повсюду на площадях и в замке, что оба ратмана подкуплены царем Иваном. Будто они получили от царя грамоты на свободную торговлю по всей Руси и теперь надеются на еще большие выгоды и милости.
Грозили обоих убить.
Вожаки простого народа кричали в ответ:
— Мы хотим правды, мира! Мы верим русским.
Эсты передали воеводам Куракину и Бутурлину желание оставшихся в Нарве эстов перейти на сторону московского войска.
Вот когда Андрейка понял, почему не следует громить Нарву огнем. Вот когда он уразумел и присланный из Москвы царский приказ о том, чтобы стрелять «токмо по Ругодиву и ливонские села и деревни не воевать. Ругодив нарушил мир, так один Ругодив и должен отвечать». Царь Иван не хочет торопиться, ждет: не образумятся ли рыцари?
Опять нижегородские земляки собрались вместе, поселились в одном шалаше: Андрейка, Герасим и Мелентий.
Вечером восьмого апреля после долгой и злой стрельбы из пушек все трое собрались у костра. Варили уху в котелке. Позвали в гости эстов, кое-как объяснявшихся по-русски.
— Да, — сказал Мелентий Андрейке, — хватил ты спелой ягоды куманики!.. Как жив только остался?
— Молится кто-то за него… — подмигнул со значением Герасим.
— Одним словом, лежи на боку да гляди в реку! — усмехнулся Андрейка. — А я уши развесил… не к месту. Вот и все! Обождите, и мы дадим немцам под сусалы да под микитки!.. Свое возьмем!
Эсты засмеялись.
— Хорошие люди и там есть, — показал на них Герасим. — А ты огнем хотел палить без разбору… Чай, и зазноба моя там… Не буянь, гляди, со своими пушками… Поостерегись!
— Ты больной все бредил о какой-то громадной пушке… — сказал Мелентий.
— Мысль у меня такая есть, — сконфуженно улыбнулся Андрейка. — Ладно! Ждем-пождем, что-нибудь да и выйдет.
— И Охимушку поминал… — лукаво подмигнул Герасим.
— Ладно болтать! — отмахнулся Андрейка. — Ты уж помалкивай!.. У Охимы жених есть.
Уха поспела. Мелентий вылил ее в большую деревянную чашу. Нарезал хлеба. Парни усердно принялись за еду.
Спустилась звездная весенняя ночь. Из окон монастыря доносилось пенье иноков. Дышалось легко, мысли были бодрые, веселые.
Андрейка испытывал особую радость оттого, что снова здоров и сидит опять со своими друзьями.
— Не возьму я в толк, — сказал он, — пошто лыцари на свете живут? Зачем они?
— Бога чтоб обманывать, — произнес один из эстов. — Думать о себе высоко-высоко!.. — он поднял руку выше головы. — На самой верхушке, выше всех людей, где Христос… а сами — низко-низко, где ползает жаба…
— М-да, это не по-нашему, — вздохнул Герасим. — Вот наш родной город Нижним прозывается, а стоит на горе. Смиренным Бог помогает.
— Лыцари не живучи. Все ветром они просвистаны. Норов соколий, а походка воронья. Надуются и лопнут.
— На стене прятались за наших пленников. Уж што это за воины! — отставляя в сторону пустую чашу, пожал плечами Мелентий.
— Они норовят сунуть других за себя воевать, — сказал все тот же эст, доедая уху. — И в железо вечно прячутся… своей крови боятся, на чужую не нарадуются.
— Стало быть, кони чужие, только кнут свой. Домовито, нечего сказать, — усмехнулся Андрейка.
— И-их, и каких только людей на свете нет! — вздохнул Мелентий. — Вот только не встречал я таких, чтоб кого-либо за себя есть просили… Всякая тварь норовит, чтоб в свой рот, а не в чужой…