— Ну вот и все, готов служить вашей милости, — сказал Скуратов, отодвинув свиток и ко мне обращаясь.
Заметил я, что легкая гримаса боли пробежала по его звероподобному лицу, и спросил, стараясь вложить в голос хоть немного участия: «Слышал я, ранен ты был?»
— Вышла такая незадача! — откликнулся Скуратов. — Вошли мы в Торжок, а там тюрьма, где пленные ливонцы, человек сто, сидели под охраной татар. Приехали все туда с Иваном во главе, Басманов от имени царя предложил ливонцам в войско опричное вступить. С десяток вызвалось, остальные же отказались, сказали, что им вера ихняя такое не дозволяет. Ну и Иван, — тут он запнулся, — Басманов то есть, приказал всех отказников порубить. Не поверишь, князь, татары за пленников вступились! Пошто, говорят, людей без вины резать, да и выкуп за них получить можно. Началась свара, татары ударили в ножи, с переляку да в тесноте так полоснули меня по животу, что внутренности вывалились. Ей-ей! Сам только недавно встал, вот сижу теперь, синодик составляю.
Поговорили еще о том о сем, но о чем мне со Скуратовым долго беседовать? Затих разговор. Сидим, молчим.
— Что же ты, князь, не спрашиваешь меня о том, зачем пришел? — спросил, наконец, Скуратов.
— А ты почем знаешь, Григорий Лукьянович? — удивился я.
— Чего ж тут знать, если ты каждого в Слободе по десять раз спросил? — в свою очередь удивился Скуратов.
— Считай, что спросил, — сказал я внезапно охрипшим голосом.
— Жива твоя княгиня, жива и здорова.
Тут я начал с кресла сползать, ртом воздух хватаю, рукою сердце. Долгожданные радостные вести, вишь, убивают вернее нежданных горьких. Скуратов кинулся было ко мне, но потом залез рукой под стол, извлек какую-то бутыль, налил полную чару жидкости, чуть мутноватой, и мне быстро поднес. Я думал, брага, опрокинул одним махом. Оказалось, не брага, дыхание совсем перехватило, слезы из глаз брызнули, но — отпустило.
— Откуда знаешь? — прохрипел я.
— Это всем ведомо, только тебе сказать боятся.
— А чего меня бояться? — удивленно спросил я, приходя в себя.
— Не тебя — царя. У Ивана она. На царицынской половине (так все по привычке называли бывшие палаты княжны Марии Черкасской). Иван у нее, как рассказывают, часами просиживает.
— Как же так?!
— Запал на нее Иван. Самым невероятным и колдовским образом. Едва увидел в Ярославле в толпе полонянок, не зная еще, кто она такая. Так сразу и приказал ее отделить от всех и в свой шатер отвести.
— Да что же это деется! — вскочил я в возмущении. — Она же ему в матери годится!
Все так! Это для меня княгинюшка была вечно молодая и прекрасная, а если так рассудить, то уж старушка почти, тридцать второй год скоро минет!
Так я разволновался, что раскраснелся весь, язык стал плохо слушаться, очи из орбит полезли. Скуратов вновь засуетился, новую чару мне налил, поднес. Отпустило.
— Для любви возраст не помеха, — наставительно сказал Скуратов, — это как удар молнии. А как запал человек, так и пропал. Ничего уже не соображает. Да и ты сам, наверно, то ведаешь.
Конечно, ведаю, но я ведь на жену свою законную, будущую, запал, а на чужих я ни-ни, даже в мыслях не бывало.
— Да не убивайся ты так, князь, — принялся успокаивать меня Скуратов, — сказывают, нету промеж них ничего, одни разговоры.
Так я и поверил! Нет, если бы мне это княгинюшка сказала, то безоговорочно и несомненно бы поверил, а более никому. Да и мудрено поверить! Со своей женой, особенно с такой, как княгинюшка, всю жизнь можно проговорить и не наговориться, а с чужими-то о чем говорить? Их только… ну, вы меня понимаете, прости меня, Господи.
Выскочил я от Скуратова в каком-то помрачении рассудка и во дворец царский побежал. Расшвырял рынд по углам и без доклада ворвался к Ивану. Сидел он в окружении своих ближних и любимцев, но я на них ноль внимания, прямо к Ивану приступаю.
— Да что ты себе позволяешь, сопляк? — закричал я на него, тут, как вы понимаете, не до тонкостей обхождения мне было, так что я по-родственному. — Немедленно освободи княгиню Иулианию!
— Да ты, дядя, никак пьян, — сказал мне Иван холодно, отстраняясь, — городишь незнамо чего! Поди проспись! Нет у меня никакой княгини Иулиании, — а сам при этом обвел тяжелым взглядом всех окружающих.