— Ну а о брате Семёне какие вести?
— Ещё летом писал я тебе в Коломну, что ногайский князь поймал его и просил у нашего государя большой выкуп за него. Бояре приговорили выкуп заплатить, да ничего из этого не вышло. Только что у меня был гонец из Крыма, привёзший грамоту от Сагиб-Гирея великому князю, так он поведал много любопытного. Оказалось, Ислам-Гирей схватил Семёна и намеревался было отправить его в Москву на суд великого князя, да ногайский князёк Багай- друг Сагибов нечаянно напал на Ислама, убил его, а брата нашего увёл к себе в Ногаи. Однако турецкий султан повелел Сагибу немедля выкупить Семёна у ногайского князя. Так что Семён ныне вновь в Крыму. И Сагиб, ставший наконец единовластным правителем, прислал великому князю грамоту. Вот она. В ней писано: «Если пришлёшь мне, что посылали вы всегда нам по обычаю, то хорошо, и мы по дружбе стоим; а не придут поминки к нам всю зиму, станешь волочить и откладывать до весны, то мы, надеясь на Бога, сами искать пойдём, и если найдём, то ты уж потом не гневайся. Не жди от нас посла, за этим дела не откладывай, а станешь медлить, то от нас добра не жди. Теперь не по-старому с голой ратью татарской пойдём: кроме собственного моего наряду пушечного, будет со мною счастливого хана[30] сто тысяч людей; я не так буду, как Магмет-Гирей, с голой ратью, не думай, побольше его силы идёт со мною. Казанская земля — мой юрт, и Сафа-Гирей- царь — брат мне; так ты б с этого дня на казанскую землю войной больше не ходил, а пойдёшь на неё войною, то меня на Москве смотри».
— Ну и наглец этот Сагиб!
— С Исламом нам было, конечно, полегче.
— Что же ты, Дмитрий, намерен присоветовать великому князю, когда он вернётся с богомолья?
— Не послушать царя, послать свою рать на Казань, и царь пойдёт на наши украйны, то с двух сторон христианству будет дурно, от Крыма и от Казани. Надеюсь, Боярская дума согласится со мной.
Иван Фёдорович покачал головой, то ли одобряя, то ли возражая брату.
Митрополит встретил Ивана Бельского насторожённо, почти неприветливо.
— Святой отец, — обратился к нему боярин, — много неправды творится на нашей земле. По пути из Коломны в Москву часто приходилось мне выслушивать жалобы на своевольство бояр, на непочтение к законам, установленным покойным Василием Ивановичем.
Даниил тяжело вздохнул.
— На всё воля Божья. Государь мал и несмышлен, отсюда и все наши беды. Денно и нощно молю я Господа Бога в прощении наших прегрешений, чтобы послал он мир на землю Русскую.
Уклончивый ответ был не по душе Бельскому.
— Многие большие люди на Москве недовольны правлением Шуйских.
Митрополит вопросительно глянул на собеседника.
Тот говорил уверенно, в такт словам покачивал ногой, затянутой в сафьяновый сапог. Холёные пальцы, унизанные перстнями, спокойно лежали на подлокотниках кресла.
— Кто-многие?
— Окольничий Михаиле Тучков, князь Пётр Щенятев[31], дьяк Фёдор Мишурин и другие.
«Что изменится оттого, что вместо Шуйских у власти будут Бельские? Боярская смута как была, так и останется, — уныло размышлял первосвятитель. — Чего хочет от меня воевода? Выступишь заодно с Бельскими против Шуйских, а ну как дело не сладится? Не миновать тогда беды. Шуйские и так на меня косо поглядывают».
— Чего же ты хочешь, Иван Фёдорович?
— Хочу, чтобы за верную службу государем были пожалованы боярством князь[32] Юрий Михайлович Булгаков, а воевода Иван Иванович Хабаров — окольничеством.
«Князь хочет увеличить число своих людей в Боярской думе. Что ж, я противиться не стану. Может, тем самым мы хоть чуточку укротим Шуйских».
— Я не против, Иван Фёдорович, только вот жалует государь, а он ныне под влиянием Шуйских.
— Если мы с тобою, святой отец, сумеем убедить в том государя, то он может и не послушать советов Шуйских.
Даниил слегка склонил голову.
В тот же день Иван Бельский переговорил о задуманном деле с Михаилом Васильевичем Тучковым и дьяком Фёдором Мишуриным.
Великий князь, сопровождаемый братьями Шуйскими и дворецким Иваном Ивановичем Кубенским, возвращался с богомолья. Дворецкий был так велик, что его ноги чуть не волочились по земле, когда он ехал на лошади. Хотя Иван Иванович был троюродным братом юного великого князя (его отец Иван Семёнович был женат на дочери князя Андрея Васильевича Углицкого-брата Василия Ивановича), особой близости между ними не было. Вот и сейчас дворецкий ехал позади всех, подрёмывая после сытной трапезы. Внимание Вани привлёк разговор братьев Шуйских.
— Ну как тебе старец Иоасаф поглянулся? — Василий Васильевич словно копна сидел на лошади, кряжистый, рыхлый, закутанный в бобровую шубу.
— Игумен поглянулся мне, уж так был с нами любезен, всем норовил угодить — и едой, и постелью, и умной беседой.
— Такой ушицы из стерляди нигде я не пробовал, Василий Васильевич почмокал губами, — хлебосолен Иоасаф, любезен, только вот все лебезят, когда им что то надобно, а как станет Иоасаф митрополитом[33], так по-другому запеть может.
«Разве митрополит Даниил умер? К чему другого митрополита искать?» — подумал Ваня.
— Отец Иоасаф не только тем хорош, что любезен да хлебосолен, видел сам, какой порядок во всей Троицкой обители. На вид игумен добр, а дело с монахов требует.
— Это-то и опасно, Иван, — в тихом омуте черти водятся. А ну как, став митрополитом, он почитать нас не будет?
— Василий Васильевич, к чему нам иной митрополит? Разве отец Даниил скончался или пожелал устраниться от дел?
— Отец Даниил ныне стар стал, — глядя в сторону, сквозь зубы проговорил боярин. — Вот и приходится мыслить кого на его место поставить, если он занедужит, Не в твоих, государь, интересах иметь строптивого церковного пастыря. А ведь не кто иной, как Иоасаф Скрипицын крестил тебя. Помню, дён через десять после рождения Василий Иванович повёз тебя в Троицкую обитель ради крещения. Присутствовали при том благочестивые иноки — столетний Кассиан Босой из Иосифова монастыря, Даниил Переславский[34].
Василий Васильевич вдруг схватился за левый бок:
— Всю дорогу жмёт и жмёт, аж вздохнуть трудно.
— Не надо было на молоденькой жениться, — усмехнулся Иван. — До свадьбы-то как конь бегал, никогда, на сердце не жаловался.
При упоминании о жене двойственное чувство овладело боярином. Ему захотелось вдруг помчаться к ней сломя голову, и было страшно за себя, за своё больное сердце.
«По всему видать: сбудется пророчество юродивого Митяя. Верно сказал он: умрёшь ты не от яда, но яд твой сладок. Хорошо бы сейчас плюхнуться в перины и ни о чём не думать».
Шуйский, однако, пересилил себя и обратился к дворецкому:
— А ты, Иван, что мыслишь об Иоасафе Скрипицыне? Достойный ли из него митрополит выйдет?
Иван Кубенский заёрзал в седле. После сытного обеда великан находился в полудремоте и ни о чём не думал. Какое ему дело, кто будет митрополитом? Да и Даниил к тому же в полном здравии. Шуйские хотят, чтобы первосвятителем избрали Иоасафа. Ну что ж, он, Иван Кубенский, не станет перечить из-за такого пустяка. Дворецкий приосанился. Он давно усвоил истину: не столь важно, что человек говорит, важно, как он говорит. — Иоасаф, думается мне, вполне достоин быть митрополитом, всея Руси. Вельми начитан старец.
На этом разговор о митрополите был исчерпан. Мысль Василия Васильевича переметнулась на другое: ныне с береговой службы в Москву возвращаются русские полки.
— Иван Бельский на днях вернётся из Коломны в Москву, — ни к кому не обращаясь, как бы про себя хрипло проговорил он, — сказывают, неугодна была ему воинская служба. Из-за того почнет мутить людишек.
— К чему, брат, понапрасну тревожишься? Много ли у Ивана на Москве доброхотов? Семён Бельский — в бегах, а Дмитрий — твой родственник, столь осторожен, что открыто против нас никогда не пойдёт. — Иван холёной рукой, унизанной перстнями, поправил усы.
31
32
33
34