— Верно государь молвил, — убеждённо произнёс Иван Петрович Фёдоров, словно он только и ждал этих слов царя, — и в народе говорят такожде, повсюду только и разговоров, что волшебством Москву запалили. Будто бы чародеи вынимали сердца человеческие, мочили их в воде, а той водой кропили по улицам. От этого-то Москва и занялась, словно стог сена.
Иван внимательно слушал боярина.
— И в самом деле, — поддержал Фёдорова Скопин-Шуйский, — такого пожара никто ещё не видывал, без чародейства тут не обошлось никак.
— Что и говорить, злым умыслом загорелась Москва, — густым басом произнёс Фёдор Бармин.
Государь ещё больше посмурнел лицом.
— Повелеваю вам немедля учинить розыск тех чародеев, чтобы казнить их лютой казнью.
Фёдор Бармин обратился к царю:
— В Благовещенском соборе, государь, сгорел иконостас, писанный прославленным Андреем Рублёвым. Многие деревянные церкви обратились в пепел. В Успенском соборе иконостас хоть и уцелел, да поправки требует. Потому велел бы ты, государь, псковским да новгородским иконописцам прибыть в Москву иконы писати, палаты подписывати.
Иван вспомнил, как измывался над псковскими челобитчиками, палил бороду известному иконописцу Остане и тяжело вздохнул.
«Прости, Господи, мои прегрешения!»
— Сегодня же велю отправить грамоты наместникам нашим, чтобы немедля прислали в Москву новгородских и псковских иконописцев, дел для них здесь много.
— Приставь, государь, к тем иконописцам благовещенского протопопа Сильвестра, не то без догляду они такое намалюют — сожалеть не пришлось бы, — попросил митрополит. — Сильвестр же искушён в Священном писании, прилежно трудится над житием Ольги для Степенной книги.
Иван хорошо помнил Сильвестра, шесть лет назад ходатайствовавшего перед ним об освобождении из заточения двоюродного брата Владимира Старицкого.
— Будь по-твоему, святой отец. — Мысли царя потекли дальше, и он как бы про себя, тихо заговорил: — Много у нас разного богатства — и хлеба, и льну, и пеньки, и лесу, и зверя, и рыбы, и в земле всяких руд. Но всё это мы не умеем обрабатывать, нет у нас ни ремёсел, ни искусства, всякое ценное изделие получаем из-за рубежа. А потому надобно нам из Европии выписать знающих людей. Проведав, что в Москве обретается немец Иоганн Шлитте, решил я дать ему денег и послать с письмом к императору Карлу[149], чтобы он дозволил Шлитте нанять всяких людей из немцев, заводить у нас разные мастерства.
Митрополит ласково глянул на Ивана.
— Мудрые слова молвил, государь, многие люди потребуются нам для устройства Москвы. Одно помни свято; пришлые из Европии люди принесут с собой веру поганую. Так ты бы твёрдо стоял на страже своей исконной веры, не разрешил бы строить пришельцам своих храмов.
— Веру свою, святой отец, всегда буду чтить превыше всего.
ГЛАВА 11
Неслыханное бедствие постигло москвичей. Десятки тысяч людей остались без крова, без одежды, без куска хлеба, все сады выгорели, а в огородах — овощи и трава. На этот раз беда миновала Сыромятники — огонь дошёл до Воронцовского сада на Яузе и остановился.
С раннего утра Афоня с сыновьями занялись делом- спешили завершить избу из боязни, что бездомные люди растащат заготовленные брёвна, доски и кирпичи. Ульяна отправилась за водой. Столпившиеся около колодца бабы обсуждали страшные события минувшего дня.
— Отчего Москва загорелась? — громко вопрошала мать Акиндина Марфа — рослая баба с толстыми руками и ногами. — Да оттого, что чародеи вымали сердца человечьи, мочили их в воде и той водой кропили по улицам.
Ульяна в ужасе перекрестилась, прижала к себе Настеньку, увязавшуюся с ней к колодцу.
— А кто те чародеи? — продолжала Марфа. — И то нам ведомо!
— Кто они, кто? — нетерпеливо вопрошали из толпы.
— Глинские — вот кто! Всем ведомо, что бабка нынешнего государя волхвует. Покойный Михаил Львович Глинский понаторел в подобных делах в Литве, душу свою лукавому заложил. Это они сговорились отравить великого князя Василия Ивановича. По смерти Михаила Львовича княгиня Анна волхвует со своими сыночками-Михаилом да Юрием. Обратившись в сороку, летает она по Москве, чинит людям пакости.
— А ведь и правда: княгиня Анна — сущая ведьма! — подхватила стоявшая в толпе монашка со скорбным восковым лицом. Голос у неё зычный, слышный издалека. — Глинские у царя Ивана Васильевича в приближении и жаловании, а от них чёрным людям насильство и грабёж!
— Житья не стало от людей Глинских, понаехавших с ними из Литвы!
— Надобно сказать государю Ивану Васильевичу, чтобы не держал он возле себя волхвов да чародеев, от них для народа одна пагуба.
— Казнить Глинских за поджог Москвы!
Ульяна, ухватив Настеньку за руку, заторопилась домой.
— Страсти-то какие, Афонюшка, сказывают!
— Что там такое болтают?
— Будто бы бабка царя Анна Глинская вместе с детьми занимается чародейством: вынимала сердца человеческие, мочила их в воде и той водой кропила по улицам, оборотившись сорокой. Оттого Москва-то и загорелась.
— Ну и дела! — развёл руками Афоня. — Говоришь, бабка царя сорокой летала? Так по весне, когда у нас пожар приключился, за два дня до того я ту сороку видел: села она на забор и стрекочет.
— Свят, свят, свят! — прошептала Ульяна. — Неужто и вправду Анна Глинская чародейством занималась?
Слух о чародействе Глинских подобно недавнему пожару метался по городу. В воскресенье, в день святой Анны[150], утро выдалось холодным, пасмурным. По народным поверьям это предвещало раннюю и суровую зиму. Не зря говорят: «На день Анны зима припасает холодные утренники». Ранний приход зимы страшил погорельцев, по-прежнему находившихся в самом плачевном состоянии.
Юрий Васильевич Глинский пошёл в Успенский собор, чтобы во время обедни помолиться за здравие своей матушки. Анна Глинская вместе с Михаилом сразу же после пожара уехала во Ржев, полученный от царя в кормление. Довольно быстро он почувствовал недоброе. Бояре, также направлявшиеся в Успенский собор, сторонились его, избегали смотреть ему в глаза. Чёрные люди, которых сегодня было необычайно много перед великокняжеским дворцом и на Соборной площади, глядели на него люто, с ненавистью. Юрий протянул было нищему монетку, но тот отпрянул от него, словно от прокажённого, и монетки не принял.
«Какая блоха их укусила?»-с тревогой подумал князь и вдруг услышал громкий крик. Монахиня со скорбным восковым лицом вопрошала:
— Поведайте, люди добрые, кто Москву зажигал?
Толпа заревела в ответ:
— Княгиня Анна Глинская со своими детьми волховала, оттого Москва и выгорела!
Юрий испугался. Затравленно оглядываясь по сторонам, он устремился в Успенский собор, намереваясь укрыться в нём от гнева черни.
Обедню правил сам митрополит Макарий. При виде его князь припомнил, что Глинские всегда с неодобрением относились к нему. Наверно, первосвятитель также не испытывал горячей любви к ним, Глинским. Юрию даже показалось, будто Макарий во время проповеди не раз строго посмотрел в его сторону.
Липкий страх леденил сердце. Обвинения, услышанные им по пути в храм, казались нелепыми. Их мать, княгиня Анна, и в самом деле нередко беседовала с подозрительными бабами-ведуньями и зелейщицами, но разве она ведьма, способная превращаться в сороку, летающую по городу и поджигающую дома? Предстань он, Юрий, перед справедливым судом, ему ничего не стоило бы оправдать себя и своих родственников, но можно ли доказать свою невиновность разъярённой толпе черни? Ему ли не знать, что гнев чёрных людей — жестокое орудие мести. Но кто взбаламутил толпу, убедил людей, что именно они, Глинские, повинны в поджоге Москвы?
Несколько лет назад они с Михаилом служили воеводами далеко от Москвы, были в безвестье, и вдруг великокняжеская милость свалилась на них как снег на голову: государь пожаловал их боярством, одного чином конюшего, другого — чином кравчего. Неужто малолетний племянник сам это удумал? Вряд ли. Наверняка митрополит Макарий свою руку к этому делу приложил. А чем они отплатили ему? Враждой, лютой ненавистью, пытались даже отлучить его от церкви за допущенную оплошность при назначении архимандритом Чудова монастыря Исаака Собаки. Приблизившись к государю, они посчитали своим долгом всячески вредить Шуйским и их сторонникам, надоумили племянника жестоко покарать Андрея Михайловича. Ах, как радовались они с Михаилом и матерью, когда псы растерзали его! Но не такая ли участь ждёт теперь его самого? От этой мысли заломило в затылке, знобкая дрожь охватила все части тела. Конечно же Шуйские и пустили ложный слух, будто они, Глинские, виновны в поджоге Москвы. А ведь и других недругов у Глинских немало. Разве не они, будучи в Коломне, внушили племяннику мысль казнить Ивана Кубенского, Фёдора и Василия Воронцовых? По их навету сослали на Белоозеро конюшего Ивана Петровича Фёдорова, казнили Фёдора Овчину и Ивана Дорогобужского. Так ждать ли им милости от Шуйских, Воронцовых, Кубенских, Фёдоровых, Оболенских, Дорогобужских? Много зла сотворили они, Глинские, а чего добились? Разве что всеобщей ненависти. А ведь зло наказуемо, об этом не раз говорил в своих проповедях Макарий. Но задумывались ли они над словами первосвятителя? Творили зло и почитали себя непорочными агнцами. Почему же ныне, когда пробил час держать ответ за совершённые злодеяния, сознание затуманилось страхом, а сердце леденит предчувствие смерти? Но чем он лучше своих жертв? Разве не страшно было Ваньке Дорогобужскому, когда брат Михаил приказал кату отсечь ему голову на Москве-реке? И тут Юрию припомнилась ужасная казнь Фёдора Овчины, посаженного на кол.