Вот и сейчас он привалился спиной к стене — и готово, уже тихонько посапывает. Лицо его с чуть раздвоен-пым подбородком сосредоточенно, строго. Брови нахмурены, будто и во сне он выполняет какое-то трудное задание.
Я закрываю глаза, пытаюсь уснуть, но не могу. Этому серьезная причина. Больше полугода не было никаких известий от родных. Думал, что застряли в селе, под немцем, на свою беду, остались. Аникин утешал, говорил, что человек должен всегда надеяться на лучшее. Может, уехали они на восток… Он же надоумил меня написать в приуральский город Бугуруслан, в специальное учреждение, где эвакуированные на учете значатся.
И вот радость: приходит письмо из Воронежской области, из совхоза «Завет Ильича». Оказывается, в этот совхоз мои старики и братишка племенной скот доставили и там же на работу поступили.
Отец не писал, но я и сам догадывался, сколько они в пути горя натерпелись — по дорогам, забитым колоннами автомашин, обозами, беженцами, гуртами скота. Немецкие летчики хотя и видели, что мирное население отходит, но никого не щадили, все живое из пулеметов расстреливали. Мои родные просто чудом уцелели.
Сижу в блиндаже рядом с Аникиным, а мысли мои далеко-далеко отсюда, где-то по Воронежской области блуждают.
Вдруг слышу хрипловатый, как у всех заядлых курильщиков, голос начальника узла связи:
— Кончай ночевать, Аникин! Ну и спишь ты, словно сурок!
Аникин вскакивает, ошалело трясет головой, отгоняя остатки сна, и озабоченно говорит мне:
— Опять связи нет! Пошли, Ваня!
Беру провод, сумку с инструментами, вскидываю на плечо винтовку и выхожу. Тихо. Ни минометного, ни артиллерийского обстрела. Мы привыкли к звукам стрельбы почти как человек привыкает к тиканью часов в комнате.
Аникин как старший идет впереди. Вот он наклоняется и молча показывает рукой на обрыв. Чернеет неглубокая свежая лунка — след падения мины.
Разыскиваю отброшенные в стороны концы провода. Соединяю их по всем правилам — «восьмеркой». Дотрагиваюсь кончиком языка к оголенному сростку, так делают все связисты, и чувствую легкое покалывание. Есть ток! Аккуратно обматываю провод изоляционной лентой… Вызываю батальон, вслед за ним полк. Полный порядок. Слышимость нормальная.
Я доволен: связь восстановлена. А надолго ли? Эх, хорошо бы хоть один денек прожить спокойно! Хоть один день не мчаться сломя голову на линию. Да где уж там! Не жить нам спокойно, пока не разобьем проклятых фашистов…
Аникин снимает с плеча телефонный аппарат в потертом, видавшем виды брезентовом чехле, затем винтовку. Оглядывается вокруг и ложится на нагретую весенним солнцем землю, забрасывает руки за голову.
Рядом с ним сажусь и я. Тихо. Будто и нет никакой войны. Так проходит минут пять, может, десять. Уходить отсюда не хочется, но служба есть служба — подключаюсь к линии.
Бегут, бегут по проводу человеческие голоса. Командир второго стрелкового батальона, называя себя «канарейкой» (ничего не поделаешь — надо хранить военную тайну), разговаривает с «соловьем» — начальником штаба полка. Комбат просит подкинуть ему «блинчиков» и «огурчиков». Я прекрасно понимаю, что речь идет о противотанковых минах и снарядах… Потом начальник штаба напоминает комбату о каких-то списках, наградных листах…
Аникин неторопливо, со вкусом выкуривает махорочную самокрутку и поднимается. Поднимаюсь и я.
Снова Аникин, немного косолапя, идет впереди, за ним я. Неожиданно он останавливается. Куда и девалось мечтательное, задумчивое выражение его лица! Оно становится настороженным и суровым.
Он садится на корточки и подзывает меня рукой.
— Смотри!
Внимательно всматриваюсь, но ничего подозрительного не замечаю.
— Что тут, Павлуша? — спрашиваю.
Аникин молча отклоняет куст шиповника, и я невольно холодею. К малоприметной черной нитке нашего провода подсоединен немецкий двухпроводный кабель.
Хотя я без году неделя связист, но понимаю, что это означает. Снимаю с плеча винтовку и досылаю патрон в канал ствола.
Аникин осторожно вытягивает замаскированный дерном кабель. Чуть пригнувшись, идет вперед.
Кабель змеей скользит у Аникина между пальцев и приводит нас к оврагу. Густой дубняк так разросся, что сквозь путаницу ветвей едва виднеется небо. Сумрачно. Прохладно. Тянет сыростью.
Мы уже не идем, а ползем по-пластунски. Нервы напряжены. Что ждет нас за тем вон молчаливым кустом ольшаника? Не загремит ли из бурелома автоматная очередь?