В первое время после нападения Германии на Советский Союз Гитлер во всеуслышание заявил, что он исключает позиционную войну. Он предал позиционную войну анафеме. Теперь, после многочисленных неудач на Восточном фронте, фюрер и его присные мечтают о позиционной войне, рассчитывая, что она спасет их от разгрома. Лишить гитлеровцев какой бы то ни было возможности перейти к позиционной войне, гнать и уничтожать так стремительно, чтобы они не могли закрепиться и использовать преимущества оборонительных рубежей - в этом главная задача.
Надо еще решительнее, еще упорнее навязывать противнику свою волю. Если он не хочет драться, значит, тем более необходимо заставить его драться. Не давать ускользать от удара, во что бы то ни стало задерживать его боем и истреблять. Обстановка, сложившаяся на фронтах, говорит нам: надо торопиться. Теперь больше, чем когда-либо, боевые качества наших воинов, подразделений, частей будут оцениваться не только по тому, сколько территории они освободили, но и по тому, насколько своевременно, быстро и успешно решена главная задача - истребление немецкой группировки, уничтожение ее техники".
* * *
В газете много оперативного материала с важнейших сейчас фронтов: с Западного, Калининского, Юго-Западного, Ленинградского. На этих фронтах наши войска успешно продвигаются вперед.
А как Севастополь? 21 декабря Лев Иш сообщил: "после недолгой передышки гитлеровцы предприняли наступление крупными силами, на отдельных участках немецким войскам ценой колоссальных потерь удалось несколько продвинуться".
Хорошо известно, что означало "несколько продвинуться". Но в сегодняшней газете - новая корреспонденция Иша, ободряющая: "Атаки на Севастополь отбиты".
Эренбург прислал статью "Солнцеворот". Он все еще в Куйбышеве. Не по своей и не по нашей воле.
Но в "Красной звезде" с прежней регулярностью - каждый день, либо через день - печатаются его материалы на самые животрепещущие темы дня. Все, что он пишет для нас в Куйбышеве, передается по военному проводу в редакцию вне всякой очереди. Приказа об этом нет. Это делается по личной инициативе офицеров, несущих дежурства на военных узлах связи. Имя Эренбурга для них как бы пароль. Единственная задержка бывает из-за того, что, прежде чем передать статью Ильи Эренбурга, ее непременно прочитывают. Телеграфисты - первые читатели Эренбурга и в Куйбышеве, и в Москве.
Казалось бы, какая разница: пишет ли Эренбург в Куйбышеве или в столице? Язык, стиль, накал страстей тот же. Однако его отсутствие в редакции мы чувствуем. А я, пожалуй, больше всех.
Отношения у меня с ним были отнюдь не идиллические. Не просто было работать с Ильей Григорьевичем. И он сам отлично понимал это. Хранится у меня его книжка "Война", подаренная автором в 1943 году. Он написал на ее титульном листе: "Д. Ортенбергу. На память о "войне" в "Красной звезде".
Когда я служил уже в 38-й армии, Илья Григорьевич прислал мне письмо, в котором наряду с другими, очень дорогими для меня словами есть и такие: "Я вспоминаю героический период "Красной звезды", где мы с вами часто и бурно ругались, но были увлечены одной и той же страстью".
Ругаться мы, пожалуй, не ругались. Я, во всяком случае, не помню, чтобы мы употребляли сильные выражения. Но споры были. И порой очень бурные.
За свою долгую редакторскую жизнь я встречал разных авторов. Были такие, кто безропотно сносил любую редакционную правку. Были и такие, кто не давал и запятую заменить.
Эренбург принадлежал ко вторым. Очень ревниво относился к тому, что писал. Каждая фраза была продумана, прочувствована, и он яростно отстаивал каждое слово.
Илья Григорьевич правильно, по-моему, считал, что ни один редактор не безгрешен и не может быть абсолютным авторитетом в оценке той или иной статьи или фразы. Но он не отрицал права редактора на иную точку зрения, не совпадающую с авторской, и видел ключ к решению спорных вопросов только в доводах, в логике. Быстротечные дискуссии между мною и писателем порой вспыхивали в самое неподходящее время. Я, однако, понимал их необходимость и ни разу не пожалел о потраченных на это минутах. Позиция Эренбурга в таких спорах всегда была достойной. Он мог ошибаться, мог чрезмерно горячо реагировать даже на незначительные поправки, но никогда, на моей памяти, в нем не говорило ущемленное самолюбие, никогда он не исходил из соображений престижа.
Эренбург не любил существующую в редакциях наших газет много ступенчатую систему прохождения рукописи. Мы понимали его, хотя вообще-то такая система вполне естественна - главный редактор просто физически не может лично подготовить к опубликованию все материалы номера. Для Эренбурга, как и для Алексея Толстого, было сделано исключение: свои рукописи он приносил прямо ко мне.
С теплым чувством вспоминаю вечера и ночи в течение долгих месяцев войны, которые мы проводили вместе, стояли бок о бок у моей конторки, за которой так удобно было работать вдвоем. По условиям военного времени не все из того, что писал Эренбург и что мы сами очень хотели бы напечатать, попадало на газетную полосу. И все же Илья Григорьевич спустя уже много лет после войны письменно засвидетельствовал, что пожаловаться на редактора не может: "...порой он на меня сердился и все же статью печатал... часто пропускал то, что зарезал бы другой".
Алексей Сурков как-то напомнил мне об одном таком эпизоде:
- Помнишь, зашел я к тебе в кабинет, а вы с Эренбургом спорите, вышагивая оба по комнате и все время прикладываясь к графину с водой. Сами не заметили, как весь графин выпили, после чего ты вызвал Таню Боброву и накинулся на нее: "Почему в графине никогда воды нет!" Она удивленно развела руками: "Как нет? Был целый графин!" Все мы дружно рассмеялись, и разговор пошел в более спокойных тонах...
А один раз дело едва не дошло до разрыва. Не договорились мы с ним по какой-то формулировке в его статье. Илья Григорьевич потребовал:
- Давайте перенесем вопрос в ЦК партии.
- Зачем же в ЦК? - возразил я. - ЦК мне доверил редактировать газету, и мы с вами сами должны решать такие вопросы.
Рассердился Эренбург, забрал статью. А через несколько минут прибегает ко мне заместитель секретаря редакции Герман Копылев и взволнованно говорит:
- Эренбург попрощался с нами, забрал машинку и ушел. Он внизу, его еще можно вернуть...
Уехал Илья Григорьевич. Газета вышла без его статьи. Целую ночь вся редакция переживала это, прямо скажу, чрезвычайное происшествие. Жаль было Ильюшу - мы его горячо и нежно любили. Жаль было и газету. Утром я позвонил писателю, будто не зная, что он уехал "насовсем", и говорю:
- Илья Григорьевич, есть у меня такой вариант поправки. Как вы думаете?
- Что ж, - отвечает, - надо обсудить... - И чувствую, что обрадовался моему звонку.
- Хорошо, Илья Григорьевич, сейчас пришлю за вами машину... Через час влетает тот же Копылев - на сей раз радостный - и докладывает:
- Илья Григорьевич вернулся. С машинкой...
На второй день, к нашему общему удовольствию, статья Эренбурга появилась в газете...
В другой книге, подаренной мне Ильей Григорьевичем, дарственная надпись гласит: "Страшному редактору - от всего сердца. И. Эренбург". К слову "страшному" есть пояснительная сноска: "Миф будет разоблачен". Эта надпись дает мне основание думать, что наши деловые споры не оставили досады и горечи в душе писателя.
То была живая жизнь, где без споров и даже драки не обойдешься.
* * *
Итак, статья Эренбурга "Солнцеворот" - одна из тех, которую справедливо ставят в один ряд с его публицистическим шедевром "Выстоять!".