Симонов снялся со своего места, а я, вспомнив наш разговор с ним в октябре по его возвращении с Арабатской стрелки, крикнул вдогонку:
- И про себя напиши. Все, что тогда делал и пережил. Больше веры будет...
Умчался Симонов. Вскоре зазвучал его голос, словно с трибуны - он диктовал машинистке свою статью "Июнь - декабрь".
Совершенно неожиданно для меня и, полагаю, для самого Симонова эта статья, занявшая два подвала, оказалась "гвоздем" предновогоднего номера "Красной звезды". Этой статьей Симонов открылся нам и как блестящий публицист. Это было самое лучшее, как мы считали и как он сам считал, из всего написанного им за первые шесть месяцев войны.
Потом появятся статьи, которые подведут итоги того полугодия, если можно так сказать, в стратегическом, оперативном и тому подобных разрезах. В статье же Симонова подводился нравственный итог увиденного и услышанного писателем за первое военное полугодие. Впервые с такой откровенностью прозвучали его слова о трудных днях наших отступлений и поражений. И с такой непоколебимой уверенностью было заявлено о повороте, который произошел под Москвой и потряс наше собственное сознание, а еще больше, пожалуй, сознание гитлеровских войск, не знавших до того подобных поражений.
Есть в статье и слово "перелом", вокруг которого впоследствии разгорелись жаркие дискуссии. Ведь даже в начале сорок третьего года, когда Илья Эренбург написал статью о нашей победе на Волге и озаглавил ее "Перелом", мы долго думали-гадали и все же решили назвать по-другому: "Сталинград - важнейший этап войны". Лишь позже было установлено, когда надо писать "начало перелома", когда - "перелом", а когда - "коренной перелом"...
Что ж, историкам, как говорится, и карты в руки. Историки правы, и Симонов по-своему прав. В той его статье сказано: "Произошел великолепный гигантский перелом в психологии наших войск, в психологии наших бойцов". Это действительно было так.
* * *
На третьей полосе - очерк Василия Гроссмана "Шагай быстрей!". Сюжет таков.
Служил в полку писарем рядовой Матвеев, донецкий шахтер. Он крайне тяготился этой должностью. Не раз обращался к своему начальству с просьбой послать его в разведку:
- Товарищ капитан, как хотите, только я этим писарством больше заниматься не могу. Во-первых, ребята смеются... Во-вторых, воевать хочу. Козин, знаете, какой он грубый, говорит: у тебя даже морда в чернилах, и зовет меня "ведомость". "Ведомость, дай закурить". Разве это мыслимо терпеть? Я - рабочий Донбасса, за что вы меня обрекли?..
А тем временем в пятнадцати километрах от расположения полка развернулся полевой госпиталь. Из этого госпиталя Матвееву доставили записку. Писала жена: вот, мол, в разговоре с раненым узнала случайно, что ты тут, рядом, попроси разрешения повидаться. И Матвеев вдруг сразу получает два разрешения: от лейтенанта Озерова - навестить жену, а от капитана - сходить с разведчиками в ночной поиск. Возникает конфликт между чувством и долгом. В конечном счете верх берет долг: Матвеев уходит в разведывательный поиск.
Этот очерк, разверстанный на две колонки, не умещался в отведенное ему место. Оставался хвост строк в двадцать. Надо было сокращать. А сокращать написанное Гроссманом не так-то легко: у него все фразы и абзацы связаны железной логикой.
На мое счастье, зашел Симонов. Я возьми и попроси его сделать это сокращение, а заодно спросил: не выглядит ли надуманной ситуация, в какую попал Матвеев, жизненна ли она? Симонов, прочитав очерк, ответил:
- Ситуация, может быть, и не слишком жизненная, но психологически правдоподобная. Наверное, каждый из нас поступил бы так же, как Матвеев.
Сократив те двадцать строк, которые не влезали, Симонов стал прощаться; утром он собирался в Свердловск. Я разрешил ему слетать туда на два дня к родным.
Не успел Симонов выйти из моего кабинета - принесли сообщение о высадке наших войск на Крымский полуостров. Надо срочно посылать туда кого-то из корреспондентов. Я сказал Симонову, что пошлю Павленко. Пригласил Петра Андреевича к себе - он жил и работал в соседней редакционной комнатке. Пришел Павленко, сгорбленный, кашляющий. Здоровьем он никогда не мог похвастаться. Вечно глотал какие-то порошки. Всегда его знобило. А тут, вижу, совсем он расхворался. Посылать его, даже в Крым, в таком состоянии, конечно, нельзя. Кого же послать?..
О том, как был разрублен этот гордиев узел, рассказал в своем дневнике Симонов:
"Я пошел в буфет пить чай.
Прошло, наверное, минут пятнадцать. Я успел выпить несколько стаканов чаю, когда в буфет позвонил Ортенберг.
- Слушай, Симонов, зайди ко мне. Я хочу все-таки послать в Крым тебя. Больше некого. Павленко заболел.
Когда я зашел, на редакторском столе еще лежал сокращенный рассказ Гроссмана.
- Так вот, - сказал Ортенберг, - выходит, некого послать. В крайнем случае я могу еще кого-нибудь найти - не Павленко и не тебя, но мне не хочется. Тебя я не заставляю. Как ты решишь, так и будет. Своих слов обратно не беру - можешь лететь в Свердловск. Ну? - Он нетерпеливо посмотрел на меня.
Я задумался. Очень уж я был, как говорится, одной ногой в Свердловске. Потом мы посмотрели друг на друга, наши глаза сошлись все на том же рассказе Гроссмана, и мы оба невольно улыбнулись.
- Ну что ж, - сказал я, - раз это психологически правдоподобная ситуация, то придется ехать. Только, если можешь, соедини меня перед этим по телефону со Свердловском..."
* * *
Со Свердловском я его соединил, хотя пришлось просить об этом самого наркома связи СССР. Первый разговор Симонова, как я понял, глядя на его скучное лицо, был не из приятных. Я снова соединился со Свердловском, сам поговорил с его близкими, объяснил им все и дал возможность Симонову второй раз переговорить с ними. Потом Симонов запишет в своем дневнике: "Второй разговор вышел не лучше первого, но я никогда не забуду Ортенбергу этого доброго поступка". Прочитав эти строки еще во время войны в оригинале дневников Симонова, я понял, что мое решение послать его на юг не оставило в душе Константина Михайловича досады и обиды...
* * *
Ротационная машина еще заканчивала печатание последнего номера "Красной звезды" за 1941 года, а редакция уже начала работу над первым номером 1942 года. Пришла корреспонденция Трояновского об освобождении Калуги. Вслед за ней поступила статья начальника штаба 50-й армии Аргунова "Бои за Калугу". Это тоже вполне праздничный материал.
Вычитывается статья Героя Советского Союза, знаменитого летчика А. Белякова "Наша авиация". Пишется передовая - "К новым победам!". Ушли в набор статьи Ильи Эренбурга "С новым годом", Петра Павленко - "1941-1942", Ванды Василевской - "Ненависть". Алексей Толстой сообщил, что тоже выслал нам свои материалы - писательские раздумья об итогах минувшего сорок первого года и перспективах будущего сорок второго...
В редакционной суете мы не заметили, как обе стрелки часов одновременно коснулись цифры "12", перешагнули в новый год.
Отпраздновали мы его необычно. Фронтовым корреспондентам была послана телеграмма, обязывавшая их провести новогоднюю ночь в боевых частях. И я знаю, что одни из них ушли на передний край к пехоте, другие - к танкистам, третьи летали в ту ночь на бомбардировщике бомбить вражеские позиции. Не задержались в редакции и те, кто делал газету в Москве. Как только ротация выбросила первые тысячи экземпляров новогоднего номера, каждый из нас - от литературного сотрудника до редактора, - прихватив пачку газет, тоже отправился на фронт, чтобы разделить с героями битвы за Москву радость побед, наши тревоги и наши надежды.
Наступление советских войск продолжалось...