Ну, а если это правда? Нет, фашисты и их прихвостни не могут писать правды. Еще будем бить врага на его территории!
Буров тяжело дышал, грудь словно распирало от гнева и ненависти, и они предрекали: он повоюет, он поживет! На миг оплеснуло красками неистовой, первозданной свежести и четкости: зеленые листья и трава, голубое небо, красные и сиреневые маки, бело-желтые ромашки, лиловые колокольчики, розовые мальвы — он уверился, что различает всю их яркость и сочность, даже глаза режет от них, а между тем в действительности ему виделось все смазанным, блеклым, потому что зрение его ослабло.
11
Он проснулся от чьего-то взгляда. Еще во сне почувствовал: на него смотрят, надо пробудиться, и он пробудился, открыл глаза. И сразу увидел: человек.
Буров схватился за автомат.
Человек отпрянул, фальцетом, по-стариковски прочастил:
— Ни, ни, пшиятель! Я звой!
Буров не спускал с него автомата, приподнимался. Человек пугливо отмахивался руками, повторял скороговоркой, что он свой, пусть приятель не стреляет, он хочет пограничнику добра. Говорил он на той смеси украинских, польских, русских, словацких, мадьярских слов, которую и уразуметь мудрено, но понадобится — уразумеешь.
— Свой? Местный? — спросил Буров.
— Свой, свой, местный! Хочу тебе помочь, приятель. Но убери штуку…
«Уберу, — подумал Буров. — Тем более что она не стреляет».
— Присяду? — спросил волыняк.
— Садись.
Тот опустился на корточки. Старик, морщинистый, согбенный, а в движениях легок и спор. Седые вислые усы, седые брови над молодо-зоркими глазами. Суконная шляпа с пером, бесформенная, порыжевшая от времени, продранный на локтях сюртучок, заправленные в чеботы штаны с кожаным задом.
— Ранен? — сказал старик ласково. — Наголодался? Ах ты, бесталанный!
— Меня жалеть не надо, — сказал Буров.
— А я и пожалею и помогу, — сказал старик. — Как не помочь своему человеку? Я на тебя случаем наткнулся. Гляжу: с краю опушки ноги, думал — мертвяк, подошел поближе — живой, дышишь.
— Дышу, — сказал Буров. — Ты из какого села? Чего-то я тебя не припомню.
Старик назвал село, это село Буров знал, но старик был незнаком, да разве всех жителей упомнишь? Волыняк снял шляпу, обмахнулся ею.
— А я тебя признаю. С Михайловской заставы ты. Полегла застава. — Скорбно поник, на сивом темени — кривой шрам.
Буров скрипнул зубами. Старик сказал:
— Ты не переживай, ты не виноват, что все так… Рука-то болит?
— Болит.
— Лечить нужно. Травами, снадобьем, я в этом ре месле мастак. Но сперва подкормить тебя нужно, высох, совсем скелет.
— С тобой что-нибудь съестное есть?
— Нету с собой. В село схожу, принесу.
— В селе немцы?
— На постое.
— Много?
— Хватает. И везде по селам немцы. Тебе соваться туда нельзя.
— Я и не суюсь. А это верно, что наши сдали Львов?
— Верно, приятель. Да ты не переживай, что ж теперь переживать.
— Отобьем! — сказал Буров. — Наша сила сломит ихнюю!
— Сломит, — сказал старик. — Но как с тобою-то быть?
— Во-первых, никому обо мне не проболтайся, даже старухе своей.
— Я бобыль, — сказал старик, надевая шляпу. — Так и посивел в бобылях. Я старый, ты молодой, а тоже сивый. От горя, от пыли.
— Не проболтайся, — повторил Буров и обессиленно умолк. Передохнув, сказал: — Во-вторых, чистую тряпицу принеси, рану перевязать.
— Что ты меня учишь, приятель? — Старик обнажил в улыбке крепкие, тесно посаженные зубы. — Лечить буду! Отпою горяченьким козьим молочком. А уж после — медку, хлебушка, сальца, да не враз, а помаленьку, постепенно. Не то кишки завернутся.
«Я буду сыт? — подумал Буров и мучительно, врастяжку икнул. Потом подумал об ином: — Я седой? От горя и от пыли?»
А старик неторопко, ласкательно говорил:
— Ты молодой, тебе жить да поживать. Поставлю на ноги. Когда-то наши вернутся, а тебе скитаться по лесам да мытариться.