пропели хором. Карпухин развел и свел мехи, Кульбицкий с Дударевым прижали струны ладонями, и в наступившей тишине из-за Буга, приглушенные расстоянием, донеслись аплодисменты. Это с германской заставы, как раз напротив. Отсюда, попрямей, метров двести. Германские пограничники хлопают — значит, понравилось?
А что, ребята пели с душой, может пронять. Не звери же они, соседи-то?
— Таланты и поклонники! — Кульбицкий усмехнулся. — Поем «Катюшу». Для себя, не для них.
Напрягая жилы на лбу и шее, он пропел:
И опять братва подхватила припев: «Выходила на берег Катюша, на высокий берег, на крутой», — и опять Кульбицкий, дождавшись своего череда, пропел: «Выходила, песню заводила про степного сизого орла, про того, которого любила, про того, чьи письма берегла». И Буров незаметно для себя стал подпевать.
Потом пели «Песню о Родине» и «Москву майскую», и Буров тоже подпевал, и после каждой песни на польском берегу хлопали в ладоши. А когда Кульбицкий один спел «Синий платочек», немцы захлопали еще пуще, и кто-то из них пустился наигрывать этот мотив на губной гармонике. Прямо-таки совместный концерт, дружба народов. Дружба не дружба, но пакт-то о ненападении подписан, его надо выполнять.
— Не приемлю этих аплодисментов, — сказал Кульбицкий. — Ив принципе фашистов этих не приемлю, дьявол их унеси.
— Пакостники! — согласился Дударев. — Кровушки нам сколько попортили.
— И еще попортят!
— Да ну их к ляду! — сказал Дударев. — Исполни, Петро, на бис «Синий платочек».
— Не хочется.
— Мы не гордые, сами исполним. — Дударев затянул, но сразу оборвал.
Голос у старшины Дударева — не из лучших. Сипит, ровно заигранная пластинка, нету таланта, как у Петра.
— Да, у замполитрука талант, — сказал Лазебников. — Ему учиться бы…
— В этом году отслужу, подаюсь в консерваторию. На худой конец — в музыкальное училище.
— А я учился в художественном училище, — сказал Лазебников. — Со второго курса забрали…
— Работники искусств! — сказал старшина. — Ты заделаешься академиком живописи, ты запоешь в Большом театре. А я буду лейтенантом погранвойск. Хватит трубить срочную и сверхсрочную, в этом году еду в Саратовское училище НКВД!
— Его заканчивали начальник заставы и политрук, — сказал Шмагин.
— И я закончу!
«А что я планую? — подумал Буров. — Учиться никуда не поеду, вернусь в Малоярославец, в вагоноремонтное депо, к токарному станочку, обженюсь с Валей».
От ворот подошел политрук Завьялов, в брезентовом плаще и сапогах, заляпанных грязью: притомился, проверял наряды на границе, а к баньке — без опозданий. Политрук рус, костист, широкоскул, и когда улыбается, то лицо делается еще шире. Он улыбнулся и спросил:
— Без меня пели?
— Без вас, — сказал Дударев, как бы извиняясь.
— Тогда дайте закурить!
И к Завьялову потянулось несколько рук. Он взял папироску у Дударева, прикурил от спички Шмагина, пыхнул дымком.
— С легким паром, хлопцы! Всласть побанились?
Кто говорил «спасибо», кто говорил «всласть», «мирово», а политрук слушал, хитровато сощурившись, и Буров расценивал этот прищур так: вы-то откушали банных радостей, мне же они еще только предстоят, кто кому позавидует?
Кульбицкий вытащил плоские карманные часы на ремешке, щелкнул крышкой.
— Ого, скоро отбой.
— Пора, пора. — Дударев встал, одернул гимнастерку. Политрук сказал:
— Кто заступает в наряд, помните: обстановка на участке сложная, службу нести что надо!
— Постараемся, — сказал Шмагин. — За нами не пропадет.
Буров так и не проронил за вечер ни слова. Даже подпевая, не произносил слов, просто мурлыкал мотивчик. Зато с собой, мысленно, поговорил вдоволь.
В сенях казармы, у стропилины, он разглядел ласточкино гнездо: птенцов не видать, спят, а днем высовываются, пищат, когда родители прилетают с букашками, — забавные птахи. Папаша с мамашей пачкают пол пометом, старшина ругается: «Лукьяны!» Буров меняет га зетку на полу. Надобно перед нарядом сменить. И курнуть, пожалуй.