В семь часов утра на почти непроезжей улице, идущей к пустырю и расположенной достаточно далеко от гостиницы, случайные прохожие заметили торчащие из-под снега два трупа. Это были Соломон Михоэлс и Владимир Голубов. Вся одежда, документы, вещи и деньги были при них. На руках тикали часы: у Михоэлса – золотые, только стекло куда-то пропало. Его искали и не нашли: оно выпало совсем в другом месте.
Есть важнейшее свидетельство в мемуарах дочери Сталина Светланы Аллилуевой, позволяющее внести уточнение в датировку событий. «В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче, – пишет она, – я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал: «Ну, автомобильная катастрофа». Отлично помню эту интонацию – это был не вопрос, а утверждение, ответ. Он не спрашивал, а предлагал это, автомобильную катастрофу. Окончив разговор, он поздоровался со мной и через некоторое время сказал: «В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс» ‹…› Он был убит, и никакой катастрофы не было. «Автомобильная катастрофа» была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении. ‹…› Нетрудно догадаться, почему ему докладывали об исполнении».
Догадаться, конечно, нетрудно, но в этом трагическом рассказе отсутствует одна важная деталь: в какое время суток происходил разговор, о котором paccкaзывает Светлана Аллилуева?
Как известно, Сталин был «совой», а не «жаворонком», он очень поздно ложился и поздно вставал. Между тем уже по крайней мере к десяти утра 13 января в Еврейском театре имели информацию из Минска, что Михоэлс погиб именно в автомобильной катастрофе. Знаю это доподлинно – как говорится, из первых рук. В то утро моя мать отправилась к десяти часам утра на слушание уголовного дела, где она выступала защитником, в нарсуд Советского района Москвы, но еще не было одиннадцати, когда она вернулась домой. Мы жили в трех троллейбусных остановках от суда, а я дома готовился к очередному экзамену. Одним из заседателей в процессе должен был быть рабочий – осветитель Еврейского театра (этот театр находился на территории Советского района), вовремя в суд не явившийся. Обеспокоенная судья в начале одиннадцатого позвонила в театр – ей ответили: «Не ждите, никто не придет, у нас несчастье: в автокатастрофе погиб Михоэлс». Эту новость мать и принесла домой.
Нет никакого сомнения: об исполнении «спецзадания» Сталину доложили вечером 12 января (могли доложить и ночью, но тогда вряд ли при этом разговоре присутствовала бы Светлана). И это значит, что надо исправить дату гибели великого артиста, прочно вошедшую во все справочники и энциклопедии: он был убит не 13, а 12 января. Есть этому и официальное подтверждение: датой смерти Голубова в энциклопедическом словаре «Балет» (М., 1981. С. 153) значится 12 января, а погибли они вместе.
В суматохе похорон, которые носили откровенный характер заметания следов, был допущен один крупный прокол. К телу Михоэлса, которое доставили для прощания в Москву, был допущен художник Тышлер, вызвавшийся сделать несколько рисунков Михоэлса на смертном одре. Тышлер свидетельствует: «Тело было чистым, не поврежденным». Но свидетельствовал он, конечно, не в сорок восьмом, а годы спустя, когда в версию автокатастрофы не верили уже самые наивные из наивных.
Среди тех, кто пришел выразить соболезнование семье (домой, а не на панихиду), была племянница Лазаря Кагановича, дочь его брата Михаила, застрелившегося, чтобы избежать ареста, в 1941 году. Юлия Михайловна Каганович не скрывала, что представляет не только саму себя, но и по-прежнему всемогущего Лазаря Моисеевича. «Она увела нас в ванную комнату, – вспоминает Наталья Вовси-Михоэлс, – единственное место, где еще можно было уединиться, – и тихо сказала: «Дядя передал вам привет… и еще велел сказать, чтобы вы никогда никого ни о чем не спрашивали». Это было не только предостережение. Это был приказ.