В двадцатых числах января 1953 года (скорее всего, в самом конце января, во всяком случае после вручения Эренбургу Ленинской премии) начался сбор подписей еврейской элиты под письмом, текст которого сочинили три активиста (возможно, не только они), хорошо понимавшие судьбоносную важность поставленной перед ними задачи: историк-академик Исаак Минц, член редколлегии и штатный фельетонист «Правды» Давид Заславский и политический журналист Яков Хавинсон, писавший под псевдонимом «М. Маринин». В недавнем прошлом он был генеральным директором ТАСС.
Все трое относились к числу «государственно полезных» евреев, ибо всегда безоговорочно и, с точки зрения Кремля, профессионально выполняли самые деликатные и важные идеологические заказы. Минц принимал активное участие в фальсификации истории революции, сделав Сталина ее главным вождем, отодвинувшим на второй план даже Ленина. Выше уже говорилось о том, что Заславский в двадцатые годы перебежал из лагеря врагов большевизма (он был активным бундовцем и меньшевиком) в лагерь воинствующих сталинистов, позже получив от самого Сталина (как, кстати сказать, и бывший меньшевик Вышинский) рекомендацию для вступления в партию: Сталину особенно импонировало, что Ленин всячески поносил Заславского в прессе, а вот он приблизил его к себе и сделал верным лакеем. Этот, поистине чудовищный, негодяй был хорошо известен в литературной среде активнейшим участием в травле Осипа Манделыптама (чуть позже с такой же яростью он будет травить Пастернака). Наконец, Хавинсон-Маринин показал себя на работе в ТАССе как бессовестно ловкий сочинитель всевозможных «заявлений» и «опровержений» этого агентства, готовый страстно «обосновать» все, что ему прикажут. Есть мнение, что верноподданническое письмо с просьбой выслать советских евреев в Сибирь и на Дальний Восток для искупления их вины явилось инициативой самих перетрусивших его сочинителей, стремившихся таким образом отвести угрозу прежде всего от себя, отделить «верных» евреев от «неверных»[60]. Это, разумеется, не так, и вовсе не только потому, что никто при Сталине, особенно в тот критический момент, не мог позволить себе подобного самовольства. Уже одно то, что в сборе подписей, типографском наборе письма и подготовке его к публикации принимали участие – сначала секретарь ЦК Михайлов, затем главный редактор «Правды» Дмитрий Шепилов, а сам сбор происходил в помещении редакции, опровергает версию о спонтанности действий авторов текста. Вызывать в «Правду» еврейских знаменитостей и добиваться от них подписи под столь рискованным документом – да кто же позволил бы себе такое, не будучи на то уполномочен с очень большого верха? Дважды Героя Советского Союза, полковника (в скором будущем генерала) Давида Драгунского срочно вызвали из Тбилиси (он командовал танковой дивизией, дислоцированной в Закавказском военном округе), чтобы заполучить и его автограф. Генерал примчался на военном самолете. Кто же это мог взять на себя – в сталинское-то время?
Теперь у нас есть возможность не задавать эти риторические вопросы и не ограничиваться логическими умозаключениями. Во-первых, есть прямое свидетельство самого осведомленного человека, к тому же оставшегося до последних дней своей долгой жизни преданным сталинистом. Лазарь Каганович, многолетний член политбюро, рассказывал Феликсу Чуеву, что с предложением поставить и его подпись к нему пришел тот самый секретарь ЦК Николай Михайлов, жена которого озвучила перед Светланой Аллилуевой проект выселения евреев из Москвы[61]. Уже одно это исключает самодеятельность трех активистов. Но еще важнее другое. В ответ на отказ подписаться Каганович услышал недоуменный возглас Михайлова: «Как?! Мне товарищ Сталин поручил». Каганович повторил: «Не подпишу, так и передайте. Я сам товарищу Сталину объясню». «Когда я пришел, – продолжил рассказ Чуеву Каганович, – Сталин меня спрашивает: «Почему вы не подписали письмо?» Я ему напомнил: «Я член Политбюро ЦК КПСС, а не еврейский общественный деятель»[62]. Важно не то, почему письмо не подписал Каганович, – важно, что приказал его написать и назвал тех, кто должен его подписать, – Сталин. В чем, конечно, и до признания Кагановича, у Чуева не могло быть сомнений.