К русскому населению нашей страны она не имеет ни малейшего отношения. Русский человек, не подстегнутый антисемитским бичом, не делал, а ныне тем паче не делает, никакой разницы между людьми по признаку крови. Тому есть тысячи свидетельств, а если тлеющяе угольки раздора и существуют, если погромщикам-провокаторам удается кого-то на что-то подбить, то долг русского интеллигента и не обделенного талантом писателя пуще всего бояться раздуть их, эти опасные угольки, превращая в «каленый клин», – лишь для того, чтобы выступить в роли «рефери» и посредника, стоящего над схваткой.
Какой же занозой миф о «клине» сидел в претенденте на эту миссию, если сподобил автора годы и годы вынашивать замысел в своей голове («Я долго откладывал эту книгу», – пишет он в предисловии к первому тому), а потом обрек на столь долговременный и столь капитальный труд! Компилятивный, вторичный, антиисторичный и все-таки – капитальный, отнявший столько лет, столько сил…
Прав, разумеется, историк и писатель, подвергший обстоятельному и спокойному разбору первый том: «Если бы (эта книга) вышла под именем другим, на нее мало кто обратил бы внимание» – неизбежный интерес к ней вызван, по его справедливому мнению, «презумпцией шедевра», туманящей взор (Резник Семен. Вместе или врозь? // Вестник. Балтимор. 2002. № 8). Но она есть – такая, какая есть, и с тем авторским именем, которое вынесено на ее обложку. И относиться к ней следует не как к священному писанию, а как к мнению очередного – в бесконечном ряду, и отнюдь не единственного, как он сам полагает, – автора, пытающегося на сей раз подавить читателя громкостью своего имени.
Особенно к месту и поразительно актуально зазвучали слова Льва Копелева из письма Солженицыну от 30 января – 5 февраля 1985 года: «ты вообразил себя единственным носителем единственной истины» (Синтаксис. Париж. 2001. № 37. С. 88).
Писатель Лев Зиновьевич Копелев, кто не знает или не помнит, – бывший друг Солженицына, под именем Рубина он выведен им в романе «В круге первом». «С Лёвой Копелевым, – сообщает Солженицын, – только к концу у нас испортились отношения, а были очень теплые, хорошие» (Московские новости. 2001. № 25. С. 9). Отчего же испортились? Цитируемое мною письмо, у нас практически не известное, ибо опубликовано по настоятельной просьбе М. Копелевой – вдовы Льва Зиновьевича, в труднодоступном и малотиражном журнале, дает ответы на этот вопрос: «ты стал обыкновенным черносотенцем, хотя и с необыкновенными претензиями» (с. 97); «любое несогласие или, упаси боже, критическое замечание ты воспринимаешь как святотатство, как посягательство на абсолютную истину, которой владеешь ты, и, разумеется, как оскорбление России, которую только ты достойно представляешь, только ты любишь» (с 98); «неужели ты не чувствуешь, какое глубочайшее презрение к русскому народу и к русской интеллигенции заключено и черносотенной сказке о жидомасонском завоевании России силами мадьярских, латышских и других «инородческих» штыков? Именно эта сказка теперь стала основой твоего «метафизического» национализма» (с. 101).
Снова скажу: моя книга не полемика с Солженицыным (куда более компетентные люди сделали и сделают это лучше, чем я); не разбор его двухтомника, полного не только ошибочных суждений, но и поразительного расхождения с реальными фактами истории (одни некорректно изложены, другие просто автором «не замечены»); не опыт создания его психологического или какого-то иного портрета. И – более того: она вообще не на ту тему, какая заявлена Солженицыным во вступлении к первому тому. И потому его имя встретится в тексте книги лишь при крайней необходимости. Однако сплошь и рядом исторические события и их трактовка у нас пересекаются, а очень многое из того, что содержится в моей книге 1994 года, я нашел и у Солженицына, но так, словно речь идет о каких-то разных событиях и разных людях. Уже одно это не дает мне права оставить без внимания его труд, сделать вид (что характерно, кстати, для нынешних смутных времен: упрек далеко не одному лишь Солженицыну), будто ее не замечаешь, будто она и не существует.
Чтобы в тексте самой книги не отвлекаться слишком уж часто от последовательного изложения событий, замечу здесь, что абсолютно ненаучным, общественно опасным, а если не выбирать выражений, обывательским является проходящее через оба тома суждение о характерных признаках «еврея вообще», создание некоего усредненного, обобщенного образа представителя злосчастного этноса. Многочисленные авторы, писавшие о сочинении «Двести лет вместе», сразу же обратили на это внимание, и, поняв, что перехватил, Солженицын счел нужным – в беседе с Виктором Лошаком – отвести от себя это справедливое обвинение: «Я в целом о нации не сужу. Я всегда различаю разные слои евреев. ‹…› По-моему, у меня суждения о нации в целом нет» (Московские новости. 2002. № 50. С. 20-21).