Он потащил меня в караулку. Я шел сзади, наблюдая, как в немом кино: по ровному кругу ходят, высоко задирая ноги, губари. С поднесенной к виску правой рукой… Они поедают глазами Гафрутдинова, стоящего в центре, сапоги их поднимают с асфальта небольшие облака изморози.
Были они на одно лицо и одинаково прилежно старались. Я подумал: в каждом из них живет бесконечное терпение, а вот я сплоховал. Неизвестно теперь, как выкручиваться. И — дисбат.
И тут я вспомнил, что со мной нет дембельского календаря, — что теперь его у меня вообще нет… Ужас охватил меня.
Едва слышная гитарная струна.
Я замер, обратившись в слух. Берлога чернела передо мной, но сна не стало. Что-то случилось с темнотой, она озарилась странным звуком. Он не повторялся, я напрасно стоял несколько минут, вслушиваясь в тишину.
Потом неслышно двинулся по завещанному мне периметру, в сторону озера. Идти было метров двести, — не делая ни одного движения, я величаво скользил между деревьями. Лампочку костра на том берегу увидел еще из-за сетки стволов. Бледный штык был заметен, я заученно смахнул его, спрятал в ножны. Ничего не шевельнулось в моем мраке. Темный забор уходил вправо, — мне с ним не по пути…
Гитара звенела — то была бездарная игра и бездарное пение. Похожее на завывание дворовой собаки. Но это говорил во мне, наверное, слишком придирчивый ценитель…
Я стоял в десяти метрах, наблюдая иную жизнь.
Они пели нестройным хором, два парня и три девушки. Впрочем, одна молчала, — молчание выделяло ее.
Перед ними были бутылки и закуски, сзади — две палатки, натянутые кое-как, так что их крыши провисали почти до земли.
Между палатками снопом выставлены лыжи с палками. Я подумал: они, должно быть, очень удивлены, что попали в весну, — не могут прийти в себя от изумления.
Я стоял так, может, пятнадцать минут, может, чуть больше, — но потом начал понимать, что нужно выйти к ним, потому что подглядывать за ними оказалось мне уже мало. Словно, я уже все понял про них. И сделал окончательный вывод: они не угрожают нападением на охраняемый мной объект.
Я духом почувствовал: здесь мне нальют и покормят. До этого я не хотел ни есть, ни пить. Тут — жажда налетела на меня, даже пересохли губы. И я сделался голоден, — а у них стояли открытыми какие-то консервы… Предчувствие удачи наполнило меня уверенностью.
Был барьер, был. Непросто возникнуть на свет, потеряв невидимость… Но в желудке урчало, и во рту выступила голодная слюна. Гори оно все огнем.
Тем более — я окажусь для них героем.
Я выступил на полянку и, еще не потеряв своей тени, чтобы они не испугались, сказал:
— Здравия желаю.
Музыка прервалась, возникла тишина. Они рассматривали меня. Я видел: я для них — желанный гость. На мне была форма, и я был с автоматом. С этим признаком мужества, и доверия, оказанного мне.
— Я — часовой, — сказал я, — охраняю здесь кое-что. Услышал, как вы поете. Понравилось.
А, может, и понравилось. Кто его знает…
Навстречу поднялся гитарист. В одной руке у него была гитара, вторую он раскрыл для объятий, и на самом деле, обнял меня. Он был на полголовы ниже и, наверное, на год или два моложе, так что я сразу почувствовал себя старше его.
— Служба, — сказал возбужденно он, — подсаживайся к нам.
Девушки повторили его просьбу, и стали освобождать мне место рядом с ними.
У капитана была «Волга», но он никогда не приезжал на ней в гарнизон, оставлял ее на стоянке за проходной.
Мы шли рядом от губы до проходной, это больше километра, и мы были одни.
Это было необычно.
Он и я… Мы шли ровно, я чуть сзади, он ни разу не обернулся, чтобы посмотреть, не отстал ли я. Я редко ходил этой дорогой, к проходной. Очень редко. Один раз — в увольнение. За год и девять месяцев. Нечего нам там было делать — в тусклом селе, что стоит на железной дороге за четыре километра от нашей части.
Он шел привычно. Я видел: для него нет ничего удивительного в нашем пути. Это была его дорога, не моя.
Был он в шинели, в сапогах, в шапке, и гладко выбрит. Он всегда гладко выбрит, до синевы. И всегда у него мешки под глазами, и светлые брови. И офицерские хромовые начищенные до блеска сапоги.
Они поскрипывали впереди: раз-два, раз-два, раз-два, раз-два…
Я подумал: разве может со мной произойти что-нибудь страшное, когда я иду за ним, — вообще, разве может произойти что-нибудь страшное в безмятежном мире. Когда капитан рядом…
Он достал ключи, — блестящую связку на черном кольце, — открыл дверь машины. Потянулся, открыл другую и сказал: