Паромщик накидывает полушубок и выходит с нами во двор. Он показывает нам рукой, в каком направлении нам надо идти, где повернуть, где идти прямо, где повернуть налево. Я слушаю невнимательно. Зачем? Все равно мне этого не запомнить. Есть сто мужчин, пусть запоминают. В пути у каждого из ста мужчин свое мнение, как следует идти дальше. Очень жалею, что я невнимательно слушала паромщика!
Переход длится дольше, чем обычно. Мы устали, мы голодны. Последние километры еле тащимся. Когда добираемся до Талицы, там все вне себя. Нас ждут со вчерашнего вечера, никто не мог сообщить, где мы застряли. И откуда? В лесу, по которому мы шли, не было телефона. Не было его и в избах, мимо которых мы проходили. Мы опоздали точно на двадцать четыре часа. Теперь только и слышим: «Давай, давай!»
Наших ребят ждет еда со вчерашнего дня. Не проходит и минуты, как под котлами бушует огонь. Они получают сразу сегодняшний завтрак, обед, ужин да еще вдобавок и вчерашний ужин. Но сначала их, «бедняжек», гонят под душ и выдают им свежее белье. Пытаюсь уговорить, чтобы их сначала покормили, но врач неумолима. Меня приглашает на ужин супружеская пара Паула и Герберт Грюнштайны. Беседовать с ними интересно, но я изнемогаю от усталости. Паула говорит: «Уложить тебя здесь мы не можем. Ты видишь сама. Но ты можешь устроиться в комнате товарищей Фельдмана и Шауля. У них ночное дежурство. Они придут только утром. Мы скажем им, в чем дело».
Мне все равно. Я еле держусь на ногах. Подошвы горят, глаза горят, сердце горит. Вот только свет никак не загорится в комнате, куда меня привели. Но кровать я нахожу и в темноте. Я сбрасываю шинель и заваливаюсь спать.
Не знаю, приходилось ли мне так крепко спать за всю мою жизнь. Я просыпаюсь только тогда, когда перед моей кроватью оказываются двое мужчин. Они громко переговариваются и смеются: «Ну и дела! Как ты сюда попала?»
«Как? Грюнштайны ничего вам не сказали?»
«А мы их сегодня еще и не видели».
Я вскакиваю, объясняю им, в чем дело, благодарю и ухожу. Эти товарищи тоже хотят спать. А я хочу под душ, в столовую и назад на станцию, домой. Втайне я надеюсь встретить во дворе кого-нибудь из моих активистов. Мы ведь толком и не попрощались. Когда мы пришли, было не до того. Я выхожу из столовой, оглядываюсь: мимо проходят военнопленные. Ни одного знакомого лица. Ничего не поделаешь. Наверное, их уже отправили на занятия. Ко мне подходит завхоз, говорит, что перед воротами ждет повозка. «Лошадь хорошая,? говорит он.? Успеете еще к сегодняшнему поезду».
Направляюсь к воротам и вижу: все сто мужчин стоят там, выстроенные, как на поверке. Впереди Гейнц Т. Он вручает мне послание размером с почетную грамоту. «Пожалуйста, от всех нас». Благодарю его, пожимаю ему руку. Вижу сияющие лица. Я тороплюсь уйти. Иначе, не дай бог, еще расплачусь.
Прощальное письмо
В поезде я прочитываю их «грамоту». Еще и еще раз. В ней говорится о том, как они прошли путь от слепых фашистских ландскнехтов, одураченных пропагандой, к думающим, прогрессивным людям. «Мы говорим сегодня от имени тех тысяч военнопленных, которым вы вернули смысл жизни, которым вы открыли глаза…» И т. д. и т. д. Не могу пересказать здесь всего, что было написано в этом письме. Это было бы нескромно. Но в конце его стояло самое главное: «То, что мы воевали против советских людей, породило бы у нас неизгладимое и непереносимое чувство вины, если бы нас не воодушевляло сейчас намерение помочь перевоспитанию нашего народа в антифашистском духе. Как честные антифашисты, мы обещаем не жалеть ни труда, ни сил, ни жертв, чтобы следовать по пути, начертанному вами. На этом мы расстаемся сегодня. Нашу благодарность мы докажем здесь, овладевая знаниями, а затем и на родине».
Прощание с активистами, которых я отправляю в антифашистскую школу, всегда для меня дело нелегкое. Всегда вновь и вновь задумываешься: выбрала ли ты тех, кого нужно? Сохранят ли они верность нашему делу? А с некоторыми уходит как бы часть твоего сердца. Столько вложено в это дело.
Антифашистские школы были умным и перспективным делом. Из них вышли многие активисты первых лет. Те, кто стал нашими верными помощниками в строительстве социалистической Германии. Отсеялась только очень небольшая часть. Как правило, там же, в школах. В большинстве люди с запятнанным прошлым.
Мои ученики рассказывали мне, что в их группе в Талице был пленный, который никогда не расставался со своей флягой и никогда не пил из нее. Пленные потребовали, чтобы он в их присутствии открыл эту флягу. Ему ничего не оставалось, как согласиться на это. Флягу отправили в мастерскую и раскупорили ее. В ней оказался миниатюрный фотоаппарат. Этот человек признался в том, что он был офицером фашистской контрразведки. Под видом простого солдата и врага Гитлера он продолжал свое грязное дело.
Бывало и по-другому, хотя и редко: люди, участвовавшие в фашистских преступлениях, внезапно сознавались в них. Гуманистические идеи, с которыми они соприкасались, пробуждали у них совесть. Им хотелось освободиться от угнетавшего их груза. Одно время мою комнату убирал уже седой человек лет шестидесяти. Высокого роста, внушительной внешности, он выглядел тем не менее очень усталым, истощенным, еле волочил ноги.
Я спросила его о профессии. Он заявил, что был кузнецом, что всегда тяжело работал, никогда не занимался политикой. Наши антифашисты уважали его. Он хорошо работал, отличался предупредительностью. Изо дня в день он присутствовал на докладах и дискуссиях. В один прекрасный день он пришел ко мне со слезами на глазах. «Госпожа Либерман, я вам лгал. Я не кузнецом был, а кадровым солдатом. В 1933 году мой начальник вступил в СС и взял меня с собой. Говорил, что я там больше получать буду».
«И вы продали свое человеческое достоинство за медный грош?»
«Если бы я тогда знал, что я окажусь в банде преступников и стану одним из них, поверьте, этого бы не произошло. Тогда я был еще порядочным человеком».
Был ли он когда-либо порядочным человеком?
Недавно я встретила в моей партийной организации по месту жительства учителя из Талицы товарища Фельдмана. Он тоже принадлежал к тем, кто ковал кадры для новой Германии, как десятки других коммунистов на фронте, в антифашистских школах, в лагерях для военнопленных. У меня было хорошее настроение. Я похлопала его по плечу, пошутила: «Ну, ты на меня не сердишься?»
«Не сержусь? За что?»
«Дружище, ты разве не помнишь, как я легла спать в твоей кровати, не спросив твоего разрешения?»
«Ах, это была ты? Я не узнал бы тебя снова».
Еще бы! Через тридцать лет!
Надя. Без троицы дом не строится
Во Владимир я вернулась преисполненная новыми идеями, планами. Был уже вечер, я пошла в свою гостиницу. По дороге думала, как жаль, что не застану доктора Беликовой. Она, наверно, еще не вернулась с работы. Но вот уже несколько недель, как в нашей комнате новичок. Это была женщина, наша ровесница, звали ее Надя. Она работала в социально-бытовом секторе тракторного завода. Это была очень скромная и очень одинокая женщина. Ее муж умер несколько лет назад. Ее сын, которого она обожала, находился на фронте. Она отказалась от отдельной комнаты, потому что не могла вынести одиночества. Переселилась к нам в гостиницу. С ней было интересно беседовать. Она читала почти все новинки художественной литературы и рассказывала нам о них. Чтение было ее страстью. Но особенно охотно она рассказывала нам о своем сыне. О том, каким он был умным и одаренным в его девятнадцать лет, каким добрым. И действительно, его письма светились любовью к ней. И были очень поэтичными. Надя оказалась очень тонкой и деликатной. Она любила людей, охотно им помогала. Поэтому и выбрала работу в этом направлении. Редко она ложилась спать до того, как мы приходили. Мы засиживались за столом, и каждый рассказывал о своих думах и заботах.
В тот вечер Александра Беликова пришла особенно поздно. Я уже успела отдохнуть. Мыслями она все еще была в госпитале.