А потом наступил тот вечер, когда Карел испытал бесконечную гордость за своего отца! Сваз шписователю — Союз писателей, пригласил другие творческие союзы принять участие в дискуссии на телевидении. Дискуссия длилась много часов, и рядом со знаменитыми людьми, чьи портреты и имена мальчик знал из газет, он снова и снова видел на телеэкране своего отца и слышал, что он говорит, а отцу было что сказать. Карел мало что понимал из этого, но был уверен, что речь идет только об умных и хороших вещах, и не отрываясь смотрел на экран. Дискуссия продолжалась до половины четвертого утра, телевидение сняло все ограничения по времени, и не будет ложью сказать, что миллионы людей, почти все взрослые в стране, следили за этой передачей и при этом плакали от радости и хлопали ладонями по своим телевизорам, чтобы выразить свое одобрение мужчинам и женщинам, которые говорили то, что хотели сказать, о чем так долго, долго и напрасно мечтали эти миллионы.
Карел заснул в кресле, и когда, наконец, отец вернулся домой (было уже совсем светло), его сын лежал, свернувшись калачиком, перед мерцающим экраном включенного телевизора. Среди многих вещей, которые Карел еще не мог понять, было и то, что из-за этого телевизионного выступления потом, позже, когда пришли чужие солдаты, им пришлось покинуть свой дом, прятаться несколько дней у друзей, а теперь среди ночи бежать. И все-таки это было так, отец сказал, что причиной было именно это.
— Я бы лучше остался в Праге, — сказал мальчик, завязывая шнурки.
— Я тоже, — ответил отец.
— Но это невозможно, — сказал Карел и серьезно кивнул.
— Нет. К несчастью, не возможно.
— Потому что они тебя посадят, а меня отдадут в детский дом?
— Да, Карел.
И так как он всего этого не понимал, мальчик снова начал задавать вопросы.
— А если бы вы тогда не говорили так много о будущем и о свободе, и о новом времени, то чужие солдаты к нам бы не пришли?
— Нет, скорее всего, они остались бы дома.
— И мы могли бы дальше жить на Ерусалемской?
— Да, Карел.
Мальчик надолго задумался.
— И все-таки это было здорово, то, что ты говорил по телевизору, — сказал он поразмыслив. — На следующий день в школе мне все завидовали, что у меня такой отец. — Карел опять задумался: — Они, конечно, и сейчас еще мне завидуют, — добавил он, — и сейчас еще все, что говорили ты и остальные — это здорово. Я никогда не слышал по телевизору ничего такого хорошего. Честно. И родители моих друзей, и все другие люди, с которыми я говорил, тоже нет. Не может же что-то быть очень хорошим, а потом вдруг перестать быть очень хорошим — ведь не может?
— Нет.
— Вот поэтому, — наморщив лоб сказал Карел, — я и не понимаю, почему ты теперь должен со мной бежать и почему они хотят тебя арестовать. Почему?
— Потому что это понравилось далеко не всем людям, — ответил отец Карелу.
— Чужим солдатам это не понравилось, да?
— Да нет, чужие солдаты тут ни при чем, — сказал отец.
— Как это?
— Они только делают, что им прикажут.
— Значит, это не понравилось тем, кто им приказывает?
— Это и не должно было им понравиться, — ответил отец.
— Как все сложно! — вздохнул сын. — Они что, такие могущественные, те люди, которые приказывают солдатам?
— Да, очень могущественные. Но, с другой стороны, и очень бессильные.
— Ну, теперь я уж совсем ничего не понимаю, — сказал Карел.
— Видишь ли, — начал объяснять отец, — в глубине души многим из тех, кто приказывает солдатам, это понравилось точно так же, как тебе и твоим друзьям и людям в нашей стране. Большинству, наверное. И им теперь будет так же грустно, как тем солдатам в парке.
— Так они, значит, не злые?