— Там, где мы сейчас, там все люди равны, — добавил украинец.
— Ну так сделайте же теперь так, чтобы справедливость восторжествовала! — закричала фройляйн нетерпеливо, страшно нетерпеливо.
— Справедливость — не наше дело, — сказал американец.
— Нужно отказаться от этой мысли, — сказал русский.
— Почему? — прокричала фройляйн Луиза.
— Потому что это вредно для справедливости, — ответил голландец.
Это окончательно вывело фройляйн из себя.
— Для справедливости вредно только то, когда ничего не происходит! — закричала она. В следующую минуту все поплыло у нее перед глазами, а когда картина вокруг прояснилась, одиннадцать мужчин исчезли, и фройляйн Луиза увидела вокруг себя одиннадцать старых чахлых ветел. Она вдруг почувствовала, как она одинока, абсолютно одинока, далеко-далеко на болоте.
— Не надо! — закричала она в ужасе. — Не надо, не-ет… Не уходите… Вернитесь…
Но никто из одиннадцати не вернулся.
Тогда фройляйн Луиза упала на колени, в отчаянии сжала руки и прошептала:
— Я кричала… Я сама виновата в том, что они исчезли… Я кричала… А если я кричу, они исчезают…
Над болотом пролетела на ночные учения эскадрилья «старфайтеров». На фюзеляже и на несущих поверхностях самолетов мигали красные, зеленые и белые позиционные огни, но фройляйн их не видела. Она так глубоко ушла в себя, что ее сложенные руки и лоб касались земли. Всхлипывая, она шептала:
— Простите меня… Пожалуйста, простите меня… Я больше никогда не буду кричать… Только вернитесь… Вернитесь ко мне… Я ведь так одинока… И вы мне так нужны… Умоляю вас, ради Христа, вернитесь…
Порыв ветра прошелестел над ней, и к своему бесконечному облегчению — о, миг блаженства! — она услышала голос голландца:
— Мы здесь, Луиза.
23
— Простите мне, пожалуйста, что я кричала, — произнесла фройляйн. Ее друзья кивнули.
Чешский радист, приземистый, маленький, с веселым лицом, одетый в британскую униформу, сказал:
— Раньше, в мире Луизы, я часто кричал. От радости. Или от ярости. Но как живой на живых. Это большая разница. На мертвого кричать нельзя. Тогда он должен исчезнуть. Просто должен.
— Это все потому, что я была в таком отчаянии, — сказала фройляйн. — Я хочу, чтобы восторжествовала справедливость. Мне нужно позаботиться об Ирине. Нужно найти убийцу малыша Карела. А вы не считаете, что я должна это сделать?
Американский пилот ответил:
— Если что-то непременно хочешь сделать, то это удастся.
— Да? — в радостном волнении спросила фройляйн Луиза. Как странно! Перед исчезновением друзья сомневались, правильно ли она решила ехать в Гамбург. Теперь, похоже, их мнение изменилось.
— Да, — подтвердил американец.
А русский спросил:
— Но почему матушка так торопится, так спешит? Время… — он запнулся, а потом продолжил: — Время, правда, земное понятие. В нашем мире времени нет. Но то, что матушка в своем мире называет временем, работает на нее. Пусть она не будет нетерпеливой. Добро в конце концов всегда побеждает.
— Но пока что не всегда в моем мире! — тихо сказала фройляйн Луиза.
— Верно, часто нет. Но тогда в нашем. А какое это имеет значение? — спросил русский.
— Для меня большое. Я не могу так долго ждать. Я уже старая, — ответила фройляйн Луиза.
Украинский крестьянин, угнанный на принудительные работы и здесь погибший, сказал:
— Кто-то по сравнению с нами Высший будет помогать Луизе и направлять ее. А мы дадим ей силы нашей надеждой и нашими молитвами.
— Этого недостаточно, — удрученно сказала фройляйн Луиза. — Всего этого недостаточно. Я ведь одна. В полном одиночестве я должна бороться на этом свете против всемогущего зла.
Штандартенфюрер покачал головой:
— Луиза вела отважную жизнь. И если Луиза и теперь будет бороться с высшим напряжением сил, то, в конечном счете, неважно, окончится это успешно или нет. Не спрашивайте об успехе.
— Но я должна его спрашивать, — возразила фройляйн Луиза. — Я на этом свете. Я не вынесу, если мне это не удастся.
— Потому что она еще жива. Это несчастье Луизы, — проговорил штандартенфюрер.
— А ты? — спросила фройляйн Луиза француза, который когда-то был репортером судебной хроники в Лионе и умер здесь пленным пехотинцем. Француз, одетый в старую униформу и ботинки с обмотками, был еще совсем молодым. С вечной иронической усмешкой на устах. Он сказал: