Выпивку у них не подают, но ее можно приносить с собой. В некоторых плохих пафосных местах факт приноса требуют оплатить, аж $10 за бутылку (было потом и такое), а перуанцы — нет. Только в витрине плакат с перечеркнутой бутылкой, но ниже — уточнение: Chilean Pisco. Это они боролись с чилийским специалитетом, имея на уме патриотизм в целом. Региональные чувства и понты.
Ресторанчик как ресторанчик, все стены в фотографиях родины, телевизор транслирует перуанскую программу, в меню — среди прочего — история экономической эмиграции хозяина и его успеха в Чикаго с декларируемой ностальгией. («In 1974, Cesar Izquierdo left Peru to come to the United States to make a better life for his family and himself. While Cesar may have left Peru, Peru never left him, to everyone he would meet he would describe the beauty, sites, smells and foods of Peru…» — это я потом взял на его сайте.) Кувшин воды со льдом, как повсюду. Но вот маис, да — у них он, кукуруза, другой: отдельные зерна вовсе не зубчики, а как толстые листья клевера — топорщатся в стороны. Морские гады, впрочем, как морские гады, тут новостей нет. Зато произошла моя первая встреча с араком — raki. Никогда его не пил. Турецкая анисовая водка, если в нее кинуть лед — мутнеет в белое, можно составить себе нужные градусы. Для этого надо было попасть в Чикаго, разумеется.
Поскольку наутро был третий день джетлэга и, согласно прежнему опыту, ум у меня будет совсем не хорош, то в отеле я попытался привести в последовательность мысли, с которыми я сюда — то есть на workshop — ехал. В этом была объективная необходимость, и раз уж она сейчас возникла, то снова оказывается частью содержания. Не упомянуть об этом нельзя, иначе начнет провисать все остальное — логические, эстетические и даже фактические основания излагаемого.
Не так что тут будут вставляться отвлеченные рассуждения о литературе. В данном случае она являлась элементом моей действительности и, следовательно, составляющей моего личного Чикаго. Города всегда складываются в рамках личных обстоятельств, этакая навязываемая кастомизация реальности, вынужденно зауженное присвоение мира. Вот пусть оно и будет осознанным и отчетливым. С кастомом всегда приходится быть начеку: вот неизвестное место предъявляет свои признаки, и по этим признакам надо его понять в целом, а ты ему навязываешь какую-то свою рамку. Просто в привычных местах это не так заметно. Поэтому лучше объявить эту рамку.
Любая болтовня понятнее, когда ясны обстоятельства говорящего. Но любопытно, что эти, уже в какой-то степени рациональные, пояснения можно было сделать только в несколько фейковом, но все же почти европейском интерьере отеля с деревянными рамами окон и латунными шпингалетами. Примерно венский столик в номере тоже был, его пришлось сдвинуть в сторону: невзирая на то что номер для некурящих, я курил, высунувшись в окно, из которого видна типичная, под готику, бежево-серая церковь.
Вот что сегодня было главным — не «Маккормик», не комиксы, не Мэрилин Монро. Узкая щель в домах по дороге в центр, справа. В щели вода, а по ее краям двумя стенами друг напротив друга небоскребы. Чикаго-ривер, что ли? Это не эстетическое и даже не визуальное впечатление, а чистая физиология. Едешь: домики, дома, парки, кладбища, лужайки, деревья, дома и — быстрая, мгновенно промелькнувшая щель, едва внутрь не всосало. Нет, пожалуй, рамку я сегодня не нарисую.
Millennium Park
Третий день совпал с предчувствиями на его счет: джетлэг, все во мне опухло, произведя вялость и нежелание даже спать дальше. Установка на то, что он будет именно на третий день, сработать не могла: эта физиология слишком конкретна, чтобы ее помнить, она всякий раз неожиданная. И вообще, по утрам в отелях в Европе лучше, чем в Америке. Потому что бейглы против круассанов — тяжелая история, которой не помогает даже сыр «Филадельфия». Я был мрачен так, что владение собой покосилось, и на ритуальный вопрос «как дела» со стороны человека, подсевшего завтракать за мой столик, я искренне ответил, что джетлэг, прошу прощения. Впрочем, я знал, что такой ответ в данном случае допустим: они и сами в Европе на это жалуются, так что этикет соблюден. Да и надо же было объяснить мой депрессивный вид.
То ли Кутик тоже имел в виду данную физиологию (вообще-то, мог), то ли просто сложилось, но они с Надей сочинили психотерапевтическое мероприятие — повезли меня в Миллениум-парк. Сознание мое, однако, принялось восстанавливать себя уже по дороге. Все эти подробности необходимы: так все время что-то скачет в авторе описания. Это долгие, планируемые книги надо писать только на максимуме своего сознания, а иначе — следует указывать, в каком оно сейчас состоянии. Заодно оно сделается частью изложения. Потому-то я такую литературу и не люблю: она выходит длиннее, болтливее, но один-то раз в жизни можно модифицировать себя во что-нибудь задушевное, ненадолго. Нет, все же не в том дело, максимум или нет. Когда надо добраться до чего-то, что должно получиться, — как решая задачу или строя что-то, интуитивно ощутимое, — тогда да, надо быть в максимуме ума. А когда все уже само существует, как есть на свете Чикаго, — то задача другая, сознание может и так, и этак.