Как коротка была Анютина жизнь! ведь она же не молодая, скоро начнет стариться. И вся она прошла у нас на глазах, эта скудная, маленькая жизнь. Пятнадцать лет ей было, когда она поступила к нам. Какие у нее были радости, горести, нужды, заботы, обиды и удовлетворения? Все было, и ничего не было. Так все было мелко, слабо. Романы. Но какие-то без душевных потрясений. Радости. Самая ее большая радость — это жизнь в Клекотках. Так и вижу ее фигуру с букетом в руках, какую-то торжественную походку среди природы. Цветы — ее страсть. И лучшее ее время — это время, когда она жила в Клекотках и еще в Новом Петергофе. Забота у нее была об отце, которому она помогала и к которому ездила изредка. А любви было много: и к своим родным и ко всем нам. Болезнь и смерть Миши были для нее болезнью и смертью очень близкого человека. Ее горе было большое и искреннее, и она и теперь молится за Мишу и любит бывать на его могиле. Я думаю, что она любит всех нас и что у нее уже нет людей ближе. Духовную ее потребность удовлетворяет православие и его обрядности. Все у нее в порядке, вся она слеплена из важнейших составных частей человека, во всем у нее равновесие, а когда она будет старенькая, она будет чистенькой святой старушкой, отмолившей свои грехи, спокойной и ясной.
…И как же нужна она мне сейчас! Какое счастье, что она со мной! Как сблизило и сдружило нас это трудное время, все наши беды, горести, лишения! Простая, несложная, но хорошая, добрая душа![10]
27 декабря 1918 г.
По докладу нар. ком. труда т. Шмидта об установлении десяти праздничных дней отдыха, кроме воскресных дней и дней, посвященных воспоминаниям об исторических событиях, Моск. совет проф. союзов постановил считать за праздники: рождество два дня, пасху два дня, духов день, благовещение, преображение, вознесение, успение и крещение. Установлены десять праздников по старому стилю. Накануне рождества и пасхи занятия кончаются в 12 ч.
<…> Как хорошо, что я стала писать свои воспоминания! У меня есть определенная мысль. Я не бережу свои раны, отвлекаясь. Я и не подозревала, какое у меня было удивительно праздничное, даже блестящее прошлое…
1/1 1919 г.
Федя показал мне свои рукописи, приготовленные для издания. Будет большая книга из отдельных статей, уже раньше напечатанных, добавления к ним и отдельные мысли и изречения. Много клочков бессвязных. Он пишет дневник и из этого дневника черпает часть материала. Конечно, я могла получить очень поверхностное впечатление, может быть неверное. Он мне кое-что прочел. Не могу я примириться с его сравнениями, а он ими сыплет как из мешка. Сравнения должны быть не только ясные по мысли, верные, но и не выдуманные. А он выдумывает именно то, с чем сравнивает. Выходит ужасно. Хотя бы такой пример: пишет он об отношении к смерти близкого человека и сравнивает духовную сторону этого умершего с каким-то очень дорогим, ценным предметом, едва видным из-под мутного стеклянного колпака. Колпак — это тело. Вдруг — мутный колпак разбит, человек умер. Сосредоточит ли человек свою нежность на осколках мутного колпака?
До чего все выдумано, притянуто за волосы! Какая вещь? Зачем колпак? Да еще с мутным, пыльным стеклом? Это не сравнение. Я не знаю, что это.
Он пишет дневники, чтобы поучать людей, и мысли у него назидательные, и думает он, о чем ему надо думать. У него русло мысли заранее определено. И он верит, что каждая его мысль верна, ценна, полезна. Иначе он не стал бы над ней думать.
Мне кажется, это очень скучно, такое мышление. У него все оторвано от жизни ради мысли, и нет ни одного слова сгоряча, «не по программе».
4 января 1919 г.
У меня сегодня легкомысленные мысли. Я ходила перед обедом к Келлеру за кристалл-вассером, идти было хорошо среди улицы, и можно было думать, о чем угодно. Мне было угодно думать о том, что ни один мужчина не переживает двух совершенно разных жизней, как женщина. Он об этих двух жизнях и понятия не имеет. Одна жизнь — это когда женщина молода, красива и может нравиться. А другая — когда она состарится, подурнеет и проходит незаметно, то есть живет себе не привлекая внимания, не пользуясь никакими привилегиями. Разница выходит громадная! Конечно, переход постепенный, не очень резкий, но когда старость наступает быстро, он все-таки черезвычайно заметен. Почему это на улице никто на вас не оборачивается? ослепли все, что ли? или так рассеяны? Отчего вдруг все стали так нелюбезны? ни места не уступят, ни оброненного не поднимут? Что такое? Почему? Где интерес в обществе к вашим словам? где ласковый блеск в глазах? где эта особая искательность в манерах, к которой уже образовалась привычка? Люди были одни, а стали другими? Они окружали, а теперь проходят мимо. До чего же меняется жизнь от этих мелочей! И как должно быть тяжело стареющим глупым красавицам, тяжело и обидно, непонятно и досадно. Значит, люди-то не те, кем казались? Значит, жизнь обманула? Горечи-то! Разочарования! недоумения! Ведь себя не видишь, не знаешь, не замечаешь в себе перемены! Замечаешь только отношение окружающих, и когда эти окружающие рассеяны, равнодушны, ничуть не обязательны и не любезны, то ведь они невежи! Как они смеют? О, горькая оборотная сторона красоты! Когда глупость уже называется откровенно глупостью, всякая претензия смешна, а кокетство — унизительно и жалко! А борьба бесполезна, и все средства бессильны. Живи себе как знаешь и поднимай сама оброненные платки! Упадешь, поскользнувшись, вставай без помощи. Не рассчитывай ни на что, кроме своих сил. Понимаешь теперь, что такое жизнь и люди? Не позавидуешь старой глупой красавице! Конец-то среди жизни!
10
Обстоятельства сложились так, что Анюта (Анна Павловна Павлова), прожившая всю жизнь в семье Авиловых, пережила и Лидию Алексеевну и всех ее троих детей. Последней ее воспитанницей была дочь Всеволода Михайловича. Умерла Анна Павловна в 1957 году. В июле 1940 года Лидия Алексеевна записывает: «Мне хотелось бы записать, о чем я прошу… Я хочу, чтобы все мои тряпки перешли Анюте. Ни от кого я столько преданности и забот не видала. Я без нее жить не могла. Все носильное, что было мое — ее. Это очень убого, но она оценит. Я знаю, что никто из вас не покинет ее в старости и сделает для нее все, что можно сделать. Я ничего не могла и не могу, и мне это очень тяжело. Главная моя надежда на Мишу: он заплатит этот долг».