Мы притихли. Лисицкий откашлялся.
— Что делать? Ведь война, — продолжал он, помолчав. — Я к командующему. Показал письмо, все объяснил. Встал он, к окну подошел, вернулся, пальцами по столу побарабанил, думает. Насчет блокады и как там в Ленинграде, он, должно быть, все знай лучше моего.
Вижу, берется за трубку. Поговорил с членом Военного совета — Куприянов, первый секретарь Карельского обкома, может, слыхали. И говорит мне: «Ну вот что, майор. Дадим мы тебе командировку. Срок две недели. А дальше действуй сам. Пробирайся в Ленинград. Сумеешь — вывезешь жену и дочь. Не сумеешь — вернешься. Понятно?» Я и сказать ничего не могу, только головой кивнул. Перехватило мне горло, чувствую, если слово скажу — разрыдаюсь. Встал, руки по швам, губы дрожат.
«Ну-ну, — говорит командующий. — Действуй!»
Заготовили мне бумаги, литер, дали сухим пайком, что положено. А я, как знал, берег консервы, которые нам выдавали, офицерский паек. Была там тресковая печенка, разная рыба в томате. Курить не курю, вместо табака шоколад давали. И все это я собрал, да еще товарищи подбросили. И отправился я до станции Сорока в дальнее путешествие.
Не стану говорить, как я в Ленинград пробирался. И поездом, и на попутных машинах, где пешком, где на санях. Не раз меня задерживали, документы проверяли. Наконец через Кобоны достигнул я города. Видел я в жизни всякое, но такого не видел и думаю — не увижу.
Иду по улице, — да что там по улице, — по тропке. Все завалено снегом, чистить, убирать некому. Вокруг замороженные дома, людей почти не видать, иногда на саночках везут покойника, да и сами-то как покойники. Закутанные, все, что только можно, на себя навертели, худые, лица бледные, кожа как восковая бумага. Мороз за двадцать градусов. А я иду, здоровый, краснощекий, за спиной огромный рюкзак тащу. И стыдно мне, и жутко. Обстрел начался, я пробираюсь то бегом, то по стенке. И дошел. Петроградская сторона, Полозова улица, дом семь. Подымаюсь на третий этаж в свою квартиру, сердце колотится. Что я там увижу? И бегом, бегом. Дверь не закрыта. Комнаты пустые, буфета нет, стульев нет, — потом уж я сообразил — топили ими. И во второй комнате, на кровати, под одеялами, под пальто, под занавесками, снятыми с окон, под всяким тряпьем, вижу, блестят глазки, худенькое личико — еле узнал — моя Лида.
«Лида, — говорю, — ты жива?»
Она слабо так улыбается, зубки показала.
«Папа! Это ты? Ты приехал?»
«Мама где? Где мама?»
«Она ушла».
«Как ушла?»
«Не знаю. Я спала, а она ушла. Муся сказала мне, что она скоро придет. А ее все нет».
«Кто это Муся? Какая Муся?»
«Муся из соседней квартиры».
Я уже не слушаю, сажусь, развязываю рюкзак.
«Ты есть хочешь?» — спрашиваю, как дурак.
«Хочу!»
Режу хлеб, даю ей ломтик. И она жадно хватает его и в рот.
«Когда ты ела?
«Утром. Мне Муся принесла. По карточкам».
Даю ей еще, она ест, я спохватываюсь. Читал ведь, что долго голодавшему сразу много нельзя. А дочь уже хнычет:
«Папочка, еще. У тебя много».
Даю еще кусочек и говорю:
«Пока довольно, потом дам еще».
Иду на площадку, вхожу в соседнюю квартиру.
«Кто там?»
И выходит ко мне девочка, лет пятнадцати, — это уж я потом узнал, — а на вид ей больше одиннадцати не дашь.
«Вы Муся?» — догадался я.
«Муся».
«Я отец Лиды, — говорю. — А где Нина Сергеевна?»
Муся смотрит на меня растерянно:
«Нина Сергеевна умерла, я ее увезла. Только Лиде не говорите, она не знает. Нина Сергеевна просила не говорить. Она мне перед смертью карточки отдала, сказала — пока живы, кормитесь. Я Лиду кормлю».
«Господи, Муся, а ваши-то родители где?»
«Умерли. Только я осталась и ваша Лида».
«Когда же Нина Сергеевна умерла?»
«Уже неделя».
А в комнате все стучит, стучит метроном. Ну что долго рассказывать? Неделю целую я понемножку да понемножку кормил и мою Лиду и эту Мусю, бегал за водой на Неву, остатками мебели печурку топил. Мусе этой я бы при жизни памятник поставил, ведь сама чуть жива и голодна, а Лиде отдавала то, что по карточке ее да умершей Нины получала. И во всем доме больше никого, одни мы.
Окрепли они немного, а у меня уже срок командировки кончается. Собрал я их и двинулся в обратный путь. И опять то пешком, то на попутных. Лиду на руках несу, потом за спиной устроил. И приехал в Беломорск. На частной квартире там жил, хозяева — рыбаки. Как оказались мои Муся и Лида в тепле, накормил я их гороховым супом да жареной рыбой, они только знают — смеются. Чего смеются? — Хорошо.
Явился к командующему. Расспросил он меня, подробно так. И сказал: «Ну, майор, не зря ты офицерское звание носишь, молодец».