Эдуард Багрицкий
Заседание еще не начиналось. Собирались медленно. Редакторы рассаживались на большом кожаном диване, на стульях, громко разговаривали. Я никого не знал, — я впервые присутствовал на редсовете «Федерации». Вытянутая в длину, узкая комната на Копьевском. Лето 1932 года. Жара.
В дверях появился большой, грузный, седеющий человек в белом летнем костюме. Его я знал, узнал сразу, хотя и не был с ним знаком. Живой, ходячий шарж Кукрыниксов из книги «Почти портреты». Я вспомнил подпись Архангельского.
Это был бард романтизма, почетный рыбовод и птичник, Эдуард Багрицкий.
Пока речь шла о романах, повестях, рассказах, очерках, принимались или отвергались они, Багрицкий почти не слушал, шептался то с одним, то с другим редактором.
Настала его очередь докладывать о прочитанных за декаду стихах. Я услышал его голос, хрипловатый, задыхающийся, стонущий, рыкающий.
Уже тогда я заметил характерную черту Багрицкого-редактора. Он обладал поистине огромными познаниями в поэзии. Но при всем том отвергал только явную писанину, бездарь, графоманство. Если попадалась такая рукопись, Эдуард и в устных и в письменных отзывах был беспощаден, язвителен. Писал очень коротко, десять — двадцать строк, выуживал у автора несколько наиболее нелепых стихов, приводил их в своей рецензии и заключал убийственным резюме.
Но так бывало редко. Всякая рукопись, в которой светились хоть проблески поэзии, заставляла его уже колебаться, а если в книжке находилось с десяток удовлетворительных, свежих, самостоятельных стихов, Багрицкий уже высказывался за издание, брался сам редактировать. Он был слишком мягок в решении вопроса: издавать или не издавать.
Особенно это проявлялось в тех случаях, когда автор имел возможность пойти побеседовать с Багрицким о своих стихах (а кто же не имел такой возможности? Эдуард принимал всякого и каждого).
Из-за своей болезни Багрицкий очень редко появлялся в редакции. Большей частью он присылал письменные отзывы, написанные характерными и весьма неразборчивыми стремительными загогулинами, которые коллективно, по складам, «пальчиком водя», зачитывались на редсовете.
Поэты ходили к нему полчищами. Они несли свои рукописи, зная, что он редактирует в «Федерации» (а позднее — в «Советской литературе») поэзию. И, только получив апробацию, уже с его рецензией несли книжку в издательство. Других он приглашал сам, чтобы вместе редактировать, «делать» уже одобренную им рукопись. Третьи, прочитав в издательстве письменный отзыв, не удовлетворялись этим и требовали беседы с рецензентом. Приходилось направлять их на квартиру.
Все они вместе и каждый в отдельности терзали Эдуарда бесконечно, и сколько раз случалось, что, махнув рукой и не выдержав атак и приставаний особенно назойливых авторов, Багрицкий пропускал ранее отвергнутую им книгу.
Иногда в таких случаях он сам звонил в издательство и предупреждал, что он принял плохую книгу, чтоб отвязаться от автора, и просил ее не издавать.
Сколько драгоценного времени, сколько сил отняла у Багрицкого эта литературная вобла, от которой он, прикованный к своей тахте, не мог и не умел отделаться! Сколько прекрасных стихов, быть может, просто не успел написать Багрицкий, растрачивая свое время на этих самовлюбленных, надоедливых, бездарных и докучливых людей!
Но зато и скольким поэтам он по-настоящему помог, поработал с ними, обучил и воспитал их!
Многие обязаны Багрицкому больше, чем даже они сами думают. Каждую фальшивую, неверную ноту он замечал сразу, каждую настоящую поэтическую строку, слово схватывал на лету. Как немногие, на память знал он почти всю русскую поэзию. Как редкие поэты, он не знал чувства зависти и радовался каждому поэтическому успеху — всякому удавшемуся произведению. И с этой стороны Багрицкий был неоценимым редактором поэзии, знатоком ее и энтузиастом, беспристрастным в смысле групповщины и страстным во всех смыслах ценителем.
Эдуард не был узкопоэтическим критиком, не рассматривал стихи в плане чисто формальном, не брал поэзию изолированно, как собственно литературу. У него был широкий горизонт. Он сам прошел сложный поэтический путь, все больше приближаясь в своем творчестве к насущным темам и проблемам нашей революции. И вопрос о содержании рецензируемых стихов был всегда тесно связан в его отзывах с вопросом об их поэтическом качестве, о форме выражения.
Вот характернейшая выдержка из его рецензии:
«Начинается книга колхозной идиллией. Встреча на лугу, осыпанном ромашками, поцелуи под ветлой, и труд — легкий и радостный. Когда же героине поэмы захочется отдохнуть, она: