Однажды я застал Асеева очень возбужденным.
— Вы читали статью обо мне? Знаете такого критика: Урбан? Я не слышал. А тут он обо мне написал. Я прочел. Никто, вы знаете, никто так меня не понял. Он тут о «Синих гусарах» пишет. И открыл там кое-что такое, чего я сам не видел, не знал. А ведь верно! Выходит, что в «Синих гусарах» есть больше того, что я хотел сказать. Больше сказалось. Хорошая статья. Кто он? Молодой критик? Интересно. Ну, та-ак!
В разговорах с Асеевым я как-то незаметно узнал, с какими разными людьми он встречался и дружил. К нему являлось много поэтов, постоянно бывал Алексей Крученых, старый друг, — Асеев усердно хлопотал об увеличении его пенсии. Бывал частенько Сергей Васильев, который очень сердечно и нежно относился к Николаю Николаевичу, и Асеев мне об этом говорил. Ходил к нему Борис Слуцкий — Асеев высоко ценил его талант, — молодые поэты, критик С. Лесневский, редактировавший его книгу. Асеев был дружен с замечательным шахматистом и ученым Михаилом Ботвинником, с выдающимися физиками: академиком П. Л. Капицей, академиком Л. Д. Ландау. Когда Ландау попал в автомобильную катастрофу и долгое время лежал между жизнью и смертью, Асеев ежедневно звонил в больницу; о состоянии Ландау я узнавал именно у Николая Николаевича.
Асеев любил Семена Гехта, писателя с нелегкой судьбой. Они были женаты на сестрах: Асеев на Ксении Михайловне, Гехт на Вере Михайловне, в девичестве — Синяковых.
Отец и мать Гехта были убиты в Одессе во время еврейского погрома. Его же, трехлетнего, погромщики выбросили из окна. Он остался цел. Для сироты началось тяжкое существование. Гехт рос в нищете, не мог получить образования, впоследствии, уже взрослым, пополнял свои знания самоучкой. Служил рассыльным, был наборщиком, стал журналистом и писателем.
В 1962 году Гехт тяжело заболел. Более семи месяцев лежал в больнице, его несколько раз оперировали, но это не принесло излечения. Медленно, но неуклонно жизнь его шла к концу.
Асеев говорил мне о «духовном аристократизме» Семена Григорьевича, его необычайной скромности и душевной чуткости. Николай Николаевич делал для него все, что мог. Он рассказал мне, какая история получилась однажды, когда он доставал для Гехта какое-то редкое новое лекарство. Николай Николаевич позвонил крупному руководящему работнику и попросил помочь достать это лекарство. Просил он для себя, потому что не хотел отнимать время у занятого человека длинными объяснениями. А тот решил, что Асеев серьезно болен и его плохо лечат, позвонил в разные места, и к Асееву домой явился целый консилиум врачей. Николай Николаевич волей-неволей подвергся осмотрам и исследованиям.
Он рассказывал мне об этом со смущением, досадой, что так вышло, и в то же время с неподдельным юмором.
Мог ли он думать тогда, что смерть, которая стояла над распростертым на больничной койке Гехтом, нависает уже и над ним самим? Гехт умер 10 июня 1963 года, Асеев пережил его на месяц с небольшим. Конечно, все знали, что Николай Николаевич болен туберкулезом, но ведь он болел в течение десятилетий. Скрипучее дерево два века живет, говорят в народе. И все мы уже привыкли, что Асеев кашляет, не выходит из дому без крайней необходимости, что он худой и ветхий. Казалось, что так оно и будет всегда. Но он простудился, случилось воспаление легких, и спасти Николая Николаевича уже не удалось.
Многое еще вспоминается мне. После встречи руководителей партии и правительства с творческими работниками мы заговорили об абстракционистах, и Асеев вдруг рассказал мне давний эпизод.
В первые годы революции судьба занесла Асеева на Дальний Восток. Жил там и Давид Бурлюк.
Вместе они ездили выступать. Денег было мало. Однажды — кажется, это случилось во Владивостоке — Бурлюк решил устроить выставку своих картин. Сняли зал, развесили полотна, навели последний лоск, заперли помещение и ушли ночевать в гостиницу.
Все шло гладко, по городу висели афиши. Но Бурлюк был мрачен. Расхаживая по номеру, он бормотал себе под нос: «Не пойдут!»
«Ну почему же не пойдут?» — возражал Асеев. Но Бурлюк не успокаивался. «Нет, не пойдут. Может быть, в первый день несколько человек придет, и все… Прогорим! Надо что-то придумать».
Он задумался, потом взял чистый холст, натянутый на подрамник, полез под кровать, вытащил свой несвежий носок и прикрепил его в центре холста. Отставил, полюбовался и удовлетворенно сказал: «Вот. Теперь хорошо!»
«Что вы делаете, Додя!» — воскликнул Асеев.
«Коля, вы ничего не поняли, — безапелляционно заявил Бурлюк. — Это будет гвоздь выставки. У этого носка будет давка. О нем станут писать газеты. На выставку придет весь город. Здесь будут толпиться зрители и гадать, что хотел этим сказать художник».