Как бы ни была не права в большом социально-историческом плане Ольга Зотова, схватившаяся за револьвер, образ ее вызывал горячее сочувствие. Я влюбился в нее. Меня поражал талант писателя, сумевшего с такой силой, живописностью, с таким пониманием психологии нарисовать людей, которых он, казалось бы, не мог знать, находясь по другую сторону баррикады. Я уже стал читать все, под чем стояла подпись А. Н. Толстого. А писал он много и чаще всего поражал и радовал, но, не стану скрывать, порою и разочаровывал. После «Детства Никиты», «Ибикуса», «Хождения по мукам», «Петра Первого» не очень радовало «Черное золото», пьеса «Чудеса в решете», написанная по заказу Наркомфина для пропаганды займа, или пьеса «Чертово колесо». И все-таки во всем был виден его удивительный живописный дар, то здесь, то там сверкало превосходное меткое слово, которым он как-то легко и свободно владел, блистали необыкновенно удачно найденные детали, выразительные эпитеты, точные штрихи, определяющие интонацию и образ героя.
Воочию увидел я Толстого в издательстве «Советская литература», а потом в «Советском писателе», где я работал. Внешность Толстого, весь он, как целое, производили неизгладимое впечатление. Он запоминался сразу и навсегда. Крупные черты лица, нос трубою, голос басовито-хриплый и даже скрипучий, совершенная непринужденность в манере держать себя, хотя при этом ни малейшего признака развязности. От него исходила жизненная сила.
Я видывал немало людей, которые были всегда серьезны, озабоченны, вечно спешили, несли свои обязанности и дела как ношу — тяжесть ее как бы все время ощущалась и ими и окружающими, — им некогда было оглянуться, увидеть закат или цветение яблонь, порадоваться тому, что они живут, заинтересоваться собеседником. Толстой же как будто все время ощущал радость жизни, ее прелесть, краски и запахи, умел и зорко видеть и чувствовать полной мерой, во всю свою силу. Его жизнелюбие, веселье видны были и в нем самом и в том, что он написал. Не могу передать, как мне нравились его брыластые щеки, его живая речь, в которой всегда было место юмору и мелькали своеобычные, порою шершавые словечки. Он был чужд всякой позе, естествен, как большой ребенок, умен, талантлив и обаятелен. Чего же еще?
Я знаю, как он работал. Ежедневно, что бы ни было накануне, что бы ни ожидало во второй половине дня. Работая впоследствии в Литературном музее, я видел разные варианты одной и той же страницы, начала главы. Сперва несколько слов на листке, что-то зачеркнуто, сверху надписано другое, потом зачеркнуто все и начато снова. Потом новая страница, здесь уже более полный текст. Потом эта страница перепечатана на машинке. И тут же подверглась правке, самой тщательной. Затем перепечатана вновь, и на ней снова есть исправления, замены слов на другие, более удачно найденные. Но тут исправлений уже немного. И так за утренние часы написано и отделано три, может быть, четыре страницы. А когда читаешь, кажется, что все это само собой, легко пролилось на бумагу. Прочесть эти страницы десять минут. А сработаны они за несколько часов.
Так называемый «трен жизни» у Толстого был широкий. Известно, что в его доме в Детском Селе постоянно бывало много гостей. Помню, как-то Толстой появился в издательстве и спросил меня, нельзя ли выписать ему деньги за переиздаваемую книгу поскорее, теперь же, хотя полагались они ему позже, книга еще не вышла в свет. Разумеется, я пошел ему навстречу. Но решился спросить:
— Алексей Николаевич, простите за нескромный вопрос, можете не отвечать, если не хотите. Куда у вас уходит столько денег?
— Голубчик, — сказал Толстой, — у меня же пьеса сейчас готовится к премьере. И режиссер, и актеры каждый день у меня. Все обсуждают, советуются. Я их всех кормлю, еда не сходит со стола. А после премьеры надо устроить банкет.
— Понимаю, — согласился я. — Тут действительно того, что вы получили, даже мало.
— Ну конечно, — радостно сказал Толстой.
Мне, однако, понравилось, что он ничуть не был озабочен. Видно было, что ему даже приятно, когда в доме целый день шумят, спорят, едят.
Впрочем, я видел его и серьезным и деловитым. Шло заседание секретариата Союза писателей СССР. Толстой принимал в нем участие. Здесь же сидела Людмила Ильинична, его секретарь, вскоре ставшая женою Алексея Николаевича. Рядом с ним, крупным и грузным, эта очень красивая женщина казалась хрупкой. В ходе заседания Толстому надавали немало поручений — в такой-то день и час выступить где-то, в другой — прийти на важное заседание. Он тут же наклонялся к Людмиле Ильиничне, и она золоченым карандашиком заносила все нужные сведения и даты в изящную записную книжку.