Помню встречу Толстого с молодыми писателями, беседу с ними. Это было нечто вроде семинара. Мне тоже предстояло такое собеседование, и я пришел послушать Толстого. Говорил он без бумажки, как бы размышлял вслух о мастерстве, о значении глагола, о жесте… Впрочем, его мысли были не раз изложены в выступлениях и статьях, не стану повторять их, отсылаю к сочинениям Толстого.
Очень запомнилась мне одна встреча вне деловой обстановки. Было это в 1938 году летом. Я работал тогда в сценарном отделе Комитета по делам кинематографии. Ко мне пришел Александр Фадеев заключать договор на задуманный им сценарий о Фрунзе. Мы засиделись до конца рабочего дня. И Фадеев предложил: «Пойдем в Жургаз обедать».
И его и моя семья жили на даче, и предложение оказалось кстати.
При Жургазе — Журнально-газетном объединении — был ресторан, в эти месяцы он располагался на открытом воздухе во дворе. Едва мы вошли, нас позвали. Здесь сидел Толстой и с ним кинорежиссеры, поставившие «Чапаева», «братья» С. и Г. Васильевы (которые вовсе не были братьями).
Мы подошли, и для нас нашлись места. Скажу кстати, что лицо Сергея Васильева было мне мучительно знакомо, но я не мог вспомнить, где же я его видел. И только потом случайно узнал, что он, как и я, учился во Введенской гимназии в Петрограде и был на класс старше меня. Вот где я его видел.
Толстой за столом был великолепен. Он вел беседу, он шутил. К нам тут же подошел известный всей литературной и театральной Москве метрдотель с необычайно широкой и пышной бородой. Толстой немедленно налил нам водки и крепко поперчил ее. Всегдашнее жизнелюбие Толстого здесь как-то особенно бросалось в глаза. Ел он не жадно, а как-то вкусно, неторопливо наслаждаясь, и, глядя на него, тоже хотелось вот так же, с аппетитом поесть. Когда я теперь гляжу на людей, которые, торопясь как на пожар, наспех едят, вернее, утоляют голод, насыщаются, тут же толкуют о делах и, встав из-за стола, через десять минут забывают, что именно они ели, я вспоминаю Толстого, Должно быть, так, как он, ели на пирах Лукулла и у старинных русских хлебосолов.
Больше я почти не встречал Толстого, может быть, видел издали на каких-нибудь пленумах и собраниях. А потом началась война. На фронте читал я статьи Толстого, звучащие как набатный колокол, дышащие верой в победу, патриотизмом, ненавистью к фашизму. «Мы сдюжим», — писал Толстой. Он писал о земле «отчич и дедич», которую мы сумеем отстоять, о грядущей победе. Вернувшись в Москву после демобилизации, я уже не застал Толстого, он умер за несколько месяцев до Победы.
…Прошло лет семь. Готовя экспозицию советской литературы, я вместе с другими музейными работниками побывал у художника П. П. Кончаловского в его мастерской. Музей купил у него в то время портрет А. Н. Толстого. Портрет, так сказать, официальный: Толстой стоит на трибуне, готовясь произнести речь, под рукой у него какая-то красная книга, — красная, Очевидно, для того, чтобы создать контрастное цветовое пятно. Кончаловским был написан еще и другой портрет Толстого, — по-моему, гораздо более похожий и удачный. Толстой сидит на веранде дачи за столом на фоне бревенчатой стены, в летней рубашке, а на столе изобилие яств: окорок, масло, хлеб, огурцы и прочее — и настоящий старинный полтавский штоф зеленого стекла, не без содержимого. Толстой в предвкушении завтрака во фламандском духе. Портрет «домашний», но в нем отлично передано то жизнелюбие Толстого, которым он был полон.
В мастерской Кончаловского висело много его работ, между прочим превосходный натюрморт в как бы потемневших от времени красках, который легко можно было принять за работу голландского художника XVIII века, — таким и написал его сам Кончаловский. И висела здесь большая картина, изображающая Геркулеса и Омфалу. Как и полагается по мифу, Геркулес в какой-то шкуре сидит за прялкой, а перед ним спиной к зрителю, но немного все же повернувшись боком, так, что видно ее лицо, нагая Омфала с распущенными золотыми волосами.
И Петр Петрович рассказал:
«Когда я писал Толстого, он позировал мне здесь, приходил с Людмилой Ильиничной. И первый раз, когда пришел, увидел эту картину и сказал вдруг:
— Слушай, напиши меня так с Людмилой!