Склонный к логическому, последовательному мышлению и воспитанный в его духе всей своей жизнью и работой, я ощущал как бы некую «несоизмеримость» свою с душевным миром поэта.
И такими же были мои впечатления, когда я впервые увидел Бориса Леонидовича и услышал его выступление с трибуны. Он был человеком из какого-то иного мира. Бросающаяся в глаза, сразу запоминающаяся внешность — удлиненное лицо, глаза, отражающие непрестанную работу мысли и беспокойную жизнь чувства, — внешность, о которой, кажется, Анна Ахматова удивительно сказала, что Пастернак похож одновременно и на араба и на его скакуна. Он говорил на одном из многочисленных тогда совещаний в Союзе писателей высоким, стонущим носовым голосом, с придыханиями, с легкими запинками, подыскивая тут же какие-то свои особые слова. Стиль его речи, соответствовавший вполне складу его духовного мира, был настолько непохож на речи всех остальных ораторов, настолько своеобразен, что казалось, будто он говорит на другом языке. Речь его показалась мне сперва алогичной, говорил он как бы вовсе и не на тему. И лишь потом, вдумываясь, я увидел, что в речи этой была своя особая логика, но, чтобы уловить ее, надо было как-то переместиться, изменить ракурс, в котором рассматривается предмет.
…В 1946–1947 годах Союзом писателей и издательством «Советский писатель» было предпринято издание серии книг к 30-летию нашей революции. Предполагалось издать лучшие прозаические произведения, поэмы, избранные стихи крупнейших наших поэтов, написанные за прошедшие тридцать лет, нечто вроде «Золотой серии» или «Золотого фонда». Составлялись списки, вначале они были очень сжатые. Конечно, сюда входили «Дело Артамоновых», «Тихий Дон», «Чапаев», «Железный поток», «Разгром», том Маяковского, Демьян Бедный, Николай Тихонов, «Петр Первый», «Хождение по мукам», «Барсуки», «Города и годы»… Постепенно список стал расширяться, многие писатели стали добиваться, чтобы их произведения вошли в эту серию, издаться в которой уже стало честью, знаком всенародного признания. Уже понятие «первого ряда» нашей литературы стало постепенно расплываться, границы его стали очень зыбкими. И вот тогда только Борис Пастернак решился обратиться с просьбой, чтоб и его сборник издали в этой серии в том же установленном едином типе оформления.
Его письмо Фадеев огласил на секретариате правления Союза писателей и довольно неожиданно для меня предложил поручить мне составление совместно с Пастернаком этого сборника и его редактирование. Тогда-то и состоялось несколько моих встреч и разговоров с Борисом Леонидовичем по поводу его сборника. Так как в постановлении секретариата говорилось, что окончательный состав сборника мне надо будет доложить секретариату, я это исполнил. Сборник в предложенном мною и согласованном с Пастернаком составе был секретариатом одобрен. Однако по не зависящим от меня и Пастернака причинам в то время сборник не вышел в свет, как и ряд других книг этой быстро разросшейся серии.
От работы с Борисом Леонидовичем у меня сохранилось радостное впечатление полного взаимного понимания и доброжелательства, помнится, что он даже прислушался к моим критическим замечаниям и переделал две строфы в поэме «Лейтенант Шмидт», — факт, поразивший А. Тарасенкова, ведавшего тогда редакцией поэзии в издательстве «Советский писатель». «Как ты этого добился? — спросил он меня. — Ведь он же никогда не соглашается на поправки!» — «Я не добивался и не требовал, я просто отметил две неудачных, по-моему, метафоры. И он согласился».
Было бы невозможно теперь, почти через двадцать пять лет, припомнить наши беседы. Поэтому я просто приведу два сохранившихся у меня документа. Один — письмо Б. Л. Пастернака. Другой — автобиография, написанная им для этого сборника и неопубликованная, поскольку сборник тогда не был издан.
Вот письмо. Оно было прислано мне вместе с прежде изданной книгой — избранными стихами.
«Дорогой Федор Маркович!
Простите за изгрызенный мышами экземпляр (именно потому он у меня остался, именно потому не надписываю его и Вам).
Это очень скупой отбор. В основном его можно было бы воспроизвести для дополнения (Чагин тогда выбрал вдвое больше, но я тогда не нуждался и сам выбрасывал большие вещи вроде «Волн» и «Высокой болезни»).