— Пожалуйста, конечно, поезжай, — сказал я.
Так приоткрылся мне на мгновение еще один уголок жизни Александра Никаноровича.
По временам внезапно выяснялось, как широко знает Зуев писательскую среду. У него были добрые и, по-видимому, дружеские отношения с Леонидом Леоновым и Владимиром Лидиным, он знал Бабеля и Багрицкого, Федора Гладкова и Павла Низового. В один из дней он привез в издательство В. Гиляровского, тогда уже перешагнувшего порог восьмидесятилетия. Замечу, что все относились к нему уважительно. Отлично знал Зуев своих северян-поморов, особенно Степана Писахова. И в нем самом чувствовался северянин, недаром родился Зуев в селе Паденьга Шенкурского района Архангельской тогда еще губернии: язык крестьян тех мест ему до тонкости известен, и это видно в его рассказах, в повести «Тайбола», в «Повести о старом Зимуе» и других его произведениях.
Время от времени Александр Никанорович открывался мне с новой, неожиданной стороны. Оказалось, что он не только отлично разбирается в оформлении книги, в иллюстрациях, но и сам рисует, лепит, режет по дереву, любит и понимает старые русские ремесла.
Однажды, когда я был у него дома (жил он тогда в проезде Художественного театра, в доме 2, где в то время жили почти исключительно писатели), он показал мне стопки тусклого зеленого стекла со знаками, которые я не сразу разобрал. Оказалось, что это стеклянная посуда завода времен Петра I.
— Откуда? — заинтересовался я.
Зуев был очень доволен.
— Ездил в Углич, — объяснил он. — Пошел на рынок, на развал. Сидела там старушка, на разостланной холстине перед нею была расставлена разная посуда — и недавних лет, и старенькая, все разрозненное. И эти стопочки стояли. Я спросил, сколько она за них просит. Рубль за все. Я дал ей три. Конечно, в музеях такие есть, а все-таки… Хороши?
И подобных вещиц у Зуева было немало.
Разыскал он где-то в архиве рукопись басен какого-то А. Н., баснописца XIX века, заинтересовался ими. И добился издания этих басен. Так и называется книжка: «Басни А. Н.». Она вышла с его вступительной статьей и комментариями. Он любил старину, любил изучать архивные материалы.
Зуеву довелось испытать немалые бедствия, внезапно свалившиеся на его голову. Тут ему пригодились способности художника. Он организовал мастерскую игрушек, был потом года три мастером фигурной керамики, сохранил силы и душу.
В пятидесятые и шестидесятые годы я встречал его не часто. Он был по-прежнему ровен, скромен, неутомимо трудолюбив. Писал, печатался, стал редактором отдела прозы и членом редколлегии «Дружбы народов», переводил романы С. Муканова, С. Аладжаджяна и другие, снова работал в полную силу…
Мне казалось, что я уже все важное знаю о Зуеве. Оказывается, не все.
Один за другим появлялись его новые рассказы, зрелые, тонкие, написанные отличным языком: «В лесу, у моря», «Смородина», «Золотые искры»…
Какое разнообразие дарований, богатство натуры скрывались за его «неброскостью», чуждой всякого внешнего эффекта! «Больше быть, чем казаться» — эти слова могли бы, пожалуй, точнее всего выразить суть его образа. Он был подлинным коммунистом. Кое-кто считал его слишком мягким. Но мягкость характера и душевная чуткость — разве это не достоинства, если человек сохраняет упругую твердость в серьезных делах, в дни битв и сражений?
Приехал Куприн
Еще подростком я прочел целиком от строки до строки все сочинения Куприна, изданные приложением к «Ниве». До сих пор помню эти темно-красные книжки, портрет Куприна в первом томе, отлично помню все его произведения, помещенные в этом собрании сочинений, не только самые главные, такие, как «Молох» и «Поединок», «Олеся» и «Суламифь», «Гранатовый браслет», «Яма», «Гамбринус», «Конокрады», «Штабс-капитан Рыбников», рассказы о Полесье, о Балаклаве, но и все мелочи: «Киевские типы», «Немножко Финляндии», воспоминания, юмористические рассказы вроде «Марабу» и так далее. В том возрасте, в каком я его читал, то, что нравится, врезается в память навсегда. А он несколько лет был моим любимым писателем. Превосходный рассказчик, понятный, доступный подростку, так много видевший, испытавший, кем только не работавший, он поражал многообразием содержания, богатством типов. Рыбаки, землемеры, инженеры, офицеры и солдаты, кадеты и цирковые артисты, актеры и адвокаты, шпионы и проститутки, — кто только не представал красочно, выпукло, живо в его рассказах и повестях. Я успел перечитать его несколько раз, пока, став юношей, добрался до Толстого, Достоевского, Горького, пока Куприн сдвинулся в моем сознании и занял там более скромное место. Но ранняя любовь не забывалась.