В 1937 году весною Куприн возвратился в Советский Союз. Я работал тогда в «Литературной газете». Мы отрядили для беседы с ним талантливого и опытного журналиста Льва Владимировича Колпакчи. Он условился по телефону с женою Куприна о дне и часе посещения. Мне так хотелось повидать Куприна, что я попросил Колпакчи взять меня с собою. «Вы будете беседовать, а я помолчу и понаблюдаю», — сказал я. Колпакчи согласился, и мы поехали.
Куприн по приезде в Москву жил в гостинице. Мы постучались. Жена Александра Ивановича, живая и быстрая, открыла дверь, и мы оказались в большой светлой комнате. Мне сразу бросился в глаза стоявший на рояле большой фотопортрет необыкновенно красивой женщины. Но тут же отворилась дверь второй комнаты — номер был двойной — и появился Куприн. С большим волнением ожидал я этой встречи и испытал жестокое потрясение. Сколько раз я читал и слышал о необычайной силе Куприна — как-то, идя по улице, увидел он тяжело нагруженную, застрявшую в глубокой колее, в грязи ломовую подводу, ломовик нещадно хлестал кнутом измученную лошадь, несколько прохожих пытались помочь, тащили и толкали подводу, и все без толку. Куприн не мог равнодушно видеть, как мучают несчастное животное, он полез в грязь, отстранил неумелых помощников, уперся плечом в осевший угол подводы, приподнял его, вытолкнул колесо из колеи, и лошадь потащила свой груз вперед. А теперь перед нами стоял невысокий, как бы усохший старичок, движения его были неуверенны, на щеках склеротический румянец, с сеточкой проступающих жилок, и только широкие плечи напоминали о прежней силе и крепости. Я увидел тяжело больного человека, старика, а ведь ему было всего шестьдесят семь лет. Сердце мое сжалось, я почувствовал, что жить Куприну уже недолго, что он приехал на родину умирать. Жена Александра Ивановича усадила его в кресло, хлопотала вокруг него, то уходила во вторую комнату, то возвращалась обратно. Мы представились, передали Куприну привет от «Литературной газеты» и ее сотрудников, поздравили с возвращением. Я стушевался и Колпакчи завладел беседой.
Несмотря на свою физическую слабость, Куприн сохранил полную ясность ума. Колпакчи спросил, как ему нравится дома. Александр Иванович сказал, что Москву, конечно, нельзя узнать, так она изменилась, перестроилась. Улыбаясь, отметил, что ему понравились москвичи. «Выхожу гулять иду по Охотному вдоль гостиницы, идут навстречу люди, узнают меня. И как ненавязчивы. Не обступают, не глазеют, не досаждают, не лезут знакомиться, руку пожимать. А просто идут мимо, быстро подымают руку, на ходу говорят с улыбкой: «Привет Куприну!» — и дальше по своим делам. Очень хорошо! Приятно».
Не успел еще развернуться дальнейший разговор, как Куприн, поискав глазами жену, попросил курить. Она быстро свернула сигаретку из легкого турецкого табака и поднесла ему лизнуть край папиросной бумаги. Он сказал: «Сама». Она заклеила сигаретку, дала ему в губы, поднесла спичку, и он задымил. Куприн говорил и двигался медленно, руками владел нечетко. Ах, как тяжело было смотреть на него, но мы старались не показать виду, что замечали его беспомощность.
Тут вдруг постучали в дверь. В номере появились Скиталец и Анатолий Каменский — старые приятели. Куприн не сразу узнал их, но они назвали себя, и он оживился. Мы были оттеснены на второй план. Старики пустились в воспоминания. «А помнишь? а помнишь?» — только и слышно было. Прошлое старики, и Куприн тоже, помнили хорошо, до мелочей. Заговорили о Балаклаве, о тамошней даче Куприна, где он жил, где прятал уцелевших участников восстания на флоте, о «Листригонах» — очерках Куприна о балаклавских рыбаках. Александр Иванович дребезжащим старческим голоском запел песню, которую поют в его рассказе «К славе»: «Бесются кони, бренчат мундштука-ами, пе-нются, рвутся, храп-я-я-ят. Барыни, барышни взорами отчаянными вслед уходящим глядят». Скиталец и Каменский подтянули.