У меня несколько книг Усиевич с ее сердечными надписями. Одна из них особенно дорога мне. На ней написано: «Другу, почти сыну» 9/III 1934 Е. Усиевич».
II.
Эпизоды и наброски
Слушаю Шаляпина
Если заранее много слышать о ком-нибудь или о чем-нибудь: ах, какой изумительный актер, певец, художник, ах, какая замечательная книга, какое великолепное здание, какой вид в этом месте, — чужие восторги очень мешают потом своему восприятию. И когда уже сам увидишь или услышишь то, о чем гудит молва, поначалу испытываешь даже разочарование. Ждешь большего. Ждешь, что будешь сразу потрясен, ошеломлен чуть не до потери сознания, захвачен без остатка, что называется, опрокинут. А этого нет. Нет чувства открытия, нет неожиданности. И только по прошествии какого-то времени до тебя доходит, что ты видел и слышал необычайное.
Так было у меня с Шаляпиным. Еще в детстве я слышал, как восторженно о нем говорили, я читал о нем, видел в журналах фотографии Шаляпина в разных ролях и в своем костюме без грима. Семья наша была стеснена в средствах, и я сейчас могу по пальцам перечесть, сколько раз довелось мне побывать в театре в первые двадцать лет моей жизни. А Шаляпин?! Я и не мечтал об этом. За билетами на Шаляпина стояли в многочасовых очередях, да и откуда бы взялись у меня деньги?
Но вот что случилось. Я не могу вспомнить, кто и при каких обстоятельствах дал мне билет. На нем было напечатано: место неудобное. Может быть, потому оно мне и досталось.
Билет был в Народный дом на «Фауста». Место было на верхотуре и за столбом. Сидя на своем стуле, я мог бы только слушать оперу и видеть перед собой столб. Поэтому приходилось стоять и вытягивать голову то с одной стороны столба, то с другой, да и при этом удавалось видеть лишь часть сцены.
Начало оперы слушал я не очень внимательно. Седой Фауст пел молодым голосом, чистым и звонким тенором, и стариком его никак нельзя было себе представить. К тому же я ждал Шаляпина. Вот он появится, и я замру от восторга. И он появился, он запел. А я почему-то не обомлел, не замер. Я просто слушал и, откровенно говоря, недоумевал, почему со мною ничего не происходит. Должно быть, я бесчувственный и ничего не понимаю. По сцене скользящей, гибкой, вкрадчивой походкой движется узкий, длинный человек, черт, Сатана, Люцифер, Мефистофель, ожившая скульптура Антокольского.
Но я чувствую условность этой фигуры, условность декорации, условность Фауста, наконец, условность пения.
Так я смотрел и слушал, пока дело не дошло до сцены в кабачке, пока Мефистофель не вскочил на бочку. В музыке разразился вихрь, все закипело. Сцена перестала быть сценой. Сам дьявол, соблазняющий людей золотым тельцом, возник над человеческой массой. Его жесты, его голос, его хохот — все это было настоящее, страшное, зловещее. С этой минуты я уже не наблюдал за своими ощущениями и впечатлениями. Не знаю, как это стало, но я обратился в слух и зрение. Я видел только Мефистофеля. Он крутится, извивается, насмешничает во время дуэли Фауста и Валентина, он любезничает с перезрелой Мартой, он поет серенаду под окном Маргариты: «Мой совет — до обрученья не целуй его». Голос его то рокочет, то льется волной, то шепчет, то гремит — Мефистофель лукавит, ехидничает, уговаривает, подбадривает, издевается, проклинает…
Из театра я уходил завоеванный. Я чувствовал, что передо мною раскрылось необычайное, я видел чудо.
И опять я долго не был в театре. А потом из Бодайбо приехал в Петербург мой дядя, горный инженер, и взял меня с собою в тот же Народный дом. На этот раз я сидел в партере, помнится, не дальше десятого ряда.
Шел «Князь Игорь». Шаляпин пел князя Галицкого. В этот раз меня особенно поразила его игра. Поднялся занавес второго действия, открылся княжеский двор с расставленными столами, за ними сидели пирующие дружинники. Шумно, весело, пьяно. И вдруг на крыльце княжеского дома, держась рукою за столб, возник сам князь в богато расшитой одежде. Он еще ничего не сделал, не сказал, но в том, как он стоял, в его взгляде чувствовалось, что перед нами владыка. Сознание своего достоинства и превосходства, сила, воля, власть олицетворялись в фигуре князя. И когда он запел знаменитую арию: «Кабы мне дождаться чести, на Путивле князем сести», — все, что угадывалось в этом человеке, как бы вспыхнуло и засветилось. Открылась буйная, необузданная, не знающая удержу и границ натура.
Наслаждаясь красотой этой арии, мощью и удалью шаляпинского голоса, я вдруг заметил, что его пение не живет само по себе, а входит в создание образа, что оно не «вокал», а составная часть его игры. Галицкого Шаляпин пел не так, как он пел Мефистофеля. Это было еще одно открытие, еще одно чудо. Там был голос лукавого искусителя, дьявола, здесь — голос властного князя и бесшабашного гуляки.