Роль Галицкого невелика. Еще одна сцена в покоях Ярославны, и вот Шаляпин ушел. Но он появился еще раз, и это было новым подарком. Упал занавес, публика аплодировала певцам и начались вызовы: «Шаляпина, Шаляпина!» Кричали долго, настойчиво. И вдруг князь Игорь, и Ярославна, и Кончак, стоявшие перед занавесом, потеснились, кто-то откинул тяжелую ткань, и на авансцену быстро прошел Федор Иванович. Он уже успел переодеться, был в пиджаке, без грима. Высокий, плотный, с веселой, радостной улыбкой, он поклонился залу, поднял голову к верхним ярусам. Сколько прелести, красоты, живости, вдохновения было в его полном лице. Светлые волосы, ясные глаза, гладкие бритые щеки и подбородок, крупный нос с крупными ноздрями — неужели этот сияющий человек полчаса тому назад был князем Галицким, властно ходил среди своих дружинников? Как же он может преображаться!
Третий и последний раз я видел Шаляпина в опере Серова «Вражья сила». Здесь его роль — кузнец Еремка. Новое перевоплощение! С балалайкой в руках, навеселе, то угрюмый, то грозно поблескивающий глазами, то посмеивающийся, он толкался в толпе, прячась куда-то и вновь появляясь из-за мужицких спин и плечей. И грянула «Широкая масленица», сначала веселая, размашистая, лихая, а потом печальная, грустная, горькая, почти рыдающая. «Повезут вон из города на санях на соломенных да с упряжкой мочальною». И опять я чувствовал, что для Шаляпина пение — это прежде всего средство лепки образа, а не прельщение слушателя своим голосом. Никто не пел так, как Шаляпин. Его мало было слышать, надо было и видеть. Но его мало было бы только видеть, он мог бы, конечно, играть в драме, но рожден был для оперы.
С тех пор мне уже не довелось встречаться с живым Шаляпиным. Я слышал пластинки с записями оперных арий и русских песен в его исполнении, я видел его в старом, еще немом фильме «Псковитянка» и в отличной звуковой ленте «Дон Кихот». Все это прекрасно, но… Вы понимаете меня, читатель? И особенно хорошо поймут меня те, кто хоть раз видел Шаляпина воочию.
Могут спросить — зачем я написал о Шаляпине? Имею ли я на это право? О нем уже накопилась огромная литература. Писали музыковеды и театроведы, рецензенты и зрители. Сотни мемуаристов рассказывали о его пении и игре, о Шаляпине в жизни, о его работе. Опубликованы письма и воспоминания артиста. Написаны его биографии. Облик его знаком нам не только по многочисленным фотографиям, — портреты Шаляпина в разные годы созданы крупнейшими художниками. Его образ запечатлен в художественной литературе, достаточно вспомнить главу из «Жизни Клима Самгина». Я же не был ни соратником, ни другом, ни даже знакомым его.
Но Шаляпин, как любой великий, гениальный человек, — явление неисчерпаемое. Никто не сказал и не скажет о нем всего. Я его видел, он живет в моей памяти. И чтоб это живое впечатление не умерло вместе со мною, а сохранилось для людей, я постарался закрепить его на бумаге. Это и право мое и долг.
Дядя Гиляй
Только раз в жизни довелось мне воочию увидеть знаменитого «дядю Гиляя» — Владимира Алексеевича Гиляровского. Было это весною или летом 1935 года, незадолго до его смерти. Едва пришел я на работу, появилась секретарь издательства «Советский писатель» милейшая Нина Алексеевна Свешникова, знавшая всех советских писателей, поскольку работала она еще в «Федерации» и в «Советской литературе» и благословила первые шаги многих ныне известнейших наших писателей. Нина Алексеевна предупредила, что звонил Александр Никанорович Зуев, он едет сюда и везет с собой Гиляровского. Договорились: сразу, как приедет Гиляровский, кто бы тут ни был, какие б ни были дела, его тут же провести ко мне.
Гиляровскому шел тогда восемьдесят третий год. С большим интересом ожидал я встречи с ним. Бурлак и крючник, циркач и актер, бродяга и солдат, прославленный журналист и неутомимый, вездесущий репортер, поэт и очеркист, необыкновенный силач, не упускавший случая побороться с профессиональными борцами в цирке, человек, которого знал и любил весь литературный и газетный круг Москвы, живая легенда — таков он был.
Не прошло и получаса, как, сопровождаемый высоким и стройным Зуевым, мягко поддерживающим его под руку, в кабинет вступил старик, роста небольшого, но плотный и кряжистый, с седыми усами, лишь начавший дряхлеть. Приняв приглашение сесть, он с видимым удовольствием вступил в беседу с нами. Речь шла об издании книги Гиляровского, дело было тут же улажено, но Владимир Алексеевич как будто и не очень этим интересовался. Пока заполнялся и печатался бланк договора, Гиляровский, хитро поглядев на меня, вытащил из кармана табакерочку с нюхательным табаком. «Возьмите, понюхайте, — предложил он. Я поблагодарил и отказался. — Напрасно отказываетесь, — заметил Владимир Алексевич, набивая себе нос табаком. — Из этой табакерки Антон Павлович нюхал, и Лев Николаевич нюхал, и многие иные…» — многозначительно подчеркнул он.