Я все же не решился примкнуть к сонму великих мира сего и закурил папиросу. Зуев взял щепотку. Они зарядили свои ноздри и немного погодя дружно чихнули, взаимно пожелав здоровья. Я же обратил внимание на значок на груди гостя. Гиляровский был явно обрадован, когда я спросил, что это такое. С видимым удовольствием он объяснил, что это значок Московского добровольного пожарного общества, почетным членом которого Владимир Алексеевич состоит, рассказал, что когда-то был пожарным, да и потом не пропускал ни одного большого пожара, участвовал в тушении. Вообще он говорил о своем прошлом охотно и даже с некоторым тщеславием. И это было понятно и приятно. Он действительно уже сильно постарел, а жизнь прожил бурную, богатую событиями, встречами, делами, приключениями, дружбой с крупными людьми своего времени, — о чем же ему было и говорить?! Некоторых молодых людей смешит старческое любование прожитыми годами, славным прошлым, милыми воспоминаниями, их забавляет болтливость стариков. А чего смеяться?! Молодые не догадываются, что и они будут стариками. Если, конечно, судьба позволит им дожить до старости.
Нина Алексеевна принесла договор, мы его подписали. Гиляровский сердечно прощался, улыбался. Он был доволен беседой, приемом. Им интересовались, его слушали, ему оказывали уважение, чего же еще?
— Напрасно табачку не понюхали, — ласково упрекнул он на прощание. — Куда полезнее ваших папирос.
Зуев повел Владимира Алексеевича домой.
Теперь я думаю, что и в самом деле надо было понюхать табачку из исторической табакерочки «дяди Гиляя». Зря я от этого отказался.
Собачка-приманка
О выдающемся нашем художнике В. А. Фаворском рассказывают, что когда он делал иллюстрации к книге, то на одном из рисунков в уголке ни к селу ни к городу рисовал собачку. Естественно, художественный редактор убеждал его убрать ее. Фаворский спорил, упирался, отстаивал собачку. Когда спор достигал большого накала и ожесточения, Фаворский уступал и стирал собачку. На этом обычно усердие редактора исчерпывалось и требования его кончались. Редактор был доволен, самолюбие его было удовлетворено, он сделал свое дело, добился поправки, не даром занимает свой пост и ест свой хлеб. Еще больше был доволен Фаворский: его хитрость удалась, рисунок идет в том виде, в каком он его задумал и исполнил. Не будь собачки, на которую «клевал» редактор, неизвестно, что другое он захотел бы поправить в рисунке, и настаивал бы на своем предложении, чтобы оправдать свое существование.
„Моя дуга”
Сергея Николаевича Сергеева-Ценского я встречал, за одним только исключением, в деловой обстановке. Помню, как он пришел в издательство «Советский писатель», чтобы заключить договор на сборник своих рассказов. Я был предупрежден о его приходе и с большим интересом ожидал появления Сергея Николаевича. Еще до революции, подростком, я читал его «Печаль полей», «Бабаева», «Наклонную Елену». Я знал, как высоко ценил его Горький. Для меня Сергеев-Ценский был живым классиком. И вот он появился в дверях, высоко и прямо держа кудрявую, пепельно седеющую голову, расправляя пышные усы, сопровождаемый женою. Я встал им навстречу. Сергей Николаевич зорко взглянул на меня серьезными, даже суровыми глазами, но было в его взгляде и что-то озорное. На лихого ямщика похож, подумал я. Неторопливо уселись они оба в предложенные кресла. Обсуждая уже подготовленный договор, он советовался с женою, и, сознаюсь, меня удивило, что они обращались друг к другу на «вы». В этой манере было нечто старомодное, но очень приятное и уважительное. Может быть, так говорили они друг с другом только на людях, не знаю, но если уж жена с мужем говорят на «вы», то это исключает со стороны других какое бы то ни было панибратство и фамильярничание.
Договор был подписан, и мы распростились. Свидание длилось только несколько минут. Но после того, где бы мы ни встречались, Сергей Николаевич немедленно узнавал меня и был приветлив.