Все, что выше написано, только предисловие. Хочу же я рассказать об одном крепко запомнившемся мне эпизоде. Через несколько месяцев после этой первой встречи покойный А. С. Щербаков, который был тогда ответственным секретарем Союза советских писателей, советовался с литераторами, какой бы интересный вечер устроить, какую бы встречу организовать, чтобы привлечь молодых писателей. Я подал мысль пригласить Сергеева-Ценского. Он как раз в эти дни был в Москве. Мне же и поручили договориться с Сергеем Николаевичем. Он охотно дал свое согласие побеседовать с молодежью. Было условлено, что Сергей Николаевич сам определит тему и характер беседы. В назначенный час встреча состоялась в одной из комнат известного дома-усадьбы на улице Воровского, 50. Сергеев-Ценский пришел точно в назначенное время. Любо было посмотреть на него, шестидесятилетнего крепкого, подтянутого человека, когда он уселся за столом и живо оглядел собравшихся.
Сергей Николаевич отнесся к встрече, как и ко всему, что он делал, с полной серьезностью. Он рассказал о своем жизненном и литературном пути, о своем понимании мастерства, и все это с живыми примерами. Потом отвечал на вопросы. Один из его ответов врезался мне в память. Спросили его об отношении художника к действительности, о пределах вымысла и способе преображения фактического материала в искусстве. Сергей Николаевич задумался.
— Я не теоретик, — сказал он после некоторого молчания. — Поведаю вам один эпизод. Случилось то, что я расскажу, не со мной, а с художником, с Василием Ивановичем Суриковым. Знаете такого? — спросил Сергей Николаевич с усмешкой. — Сам он мне и говорил об этом. Писал он «Боярыню Морозову». И после многих трудов картина была уже почти закончена. Одно не давалось: дуга. Да, дуга. Помните, боярыню Морозову увозит на санях лошадь, ну и, конечно, над лошадью дуга. А как расписана дуга? Зеленая, а на ней розовые цветочки. И вот писал Суриков дугу, а она вылезла из картины, не вязалась с ее колоритом, с общим сумрачно-трагическим ее тоном.
Конечно, можно бы взять другие цвета, но ведь надо же, чтоб была обычная деревенская дуга. И Суриков начал искать дугу.
Ходил он по улицам, смотрел на извозчиков, ломовые подводы, крестьянские телеги и все приглядывался к дугам. Нет, не то, не подходит. Заходил на постоялые дворы, шел в извозчичьи чайные. Несколько месяцев искал. Нет, ничего не получается. Картина стояла неоконченной.
И вот однажды шел Суриков к кому-то в гости. В сюртуке, при галстуке, принарядившийся. Шел мимо постоялого двора. И не утерпел, заглянул на счастье. Стоят у кормушек выпряженные кони, стоят телеги и полки. А у стены составлены дуги, одна к другой, с десяток. И смотрит Суриков — третья дуга та, что ему нужна.
«Гляжу: моя дуга! — рассказывал Суриков. — Подошел, взял ее, посмотрел, прикинул… Моя дуга! Под мышку ее и пошел со двора, обо всем забыл.
Уже в воротах я был, окликает кто-то: «Барин! А барин!» Сразу не сообразил, что это меня зовут. Иду и иду. От радости ног под собой не чую. Но тот погромче: «Барин! Ты куда? Ты что же это делаешь?»
Оборачиваюсь. Бежит за мной крестьянин, распоясанный распаренный, видно, чай пил, увидал меня в окно и выскочил. Смотрю на него. Он немного оробел, но все же подошел ближе.
«Дугу-то куда?» — кивает головой. А я дугу крепко зажал под мышкой. Моя дуга!
«Ах, дугу? Я у тебя покупаю ее».
Вынул трехрублевку и даю ему. Посмотрел он на меня, как на сумасшедшего. Новенькой дуге красная цена полтинник. А тут зелененькая».
И Суриков ушел. И направился не в гости, а прямо к себе, в мастерскую. Шел упоенный. И только замечал, что встречные прохожие с любопытством и удивлением на него посматривают. Не понимал: почему? И уже потом сообразил, какое зрелище собою представлял. Барин в черном сюртуке прижимает к себе старую грязную дугу. Есть на что подивиться.
Пришел в мастерскую, поглядел на картину, на дугу. «Верно! Моя дуга!»
В тот же день картина была окончена.
— Вот и подумайте теперь, — сказал Сергеев-Ценский. — Как нужно искать правду в искусстве? И не копировать, но и не уходить от натуры. Подумайте!
Серьезное и смешное
Юрий Олеша жил в то время, о котором пойдет рассказ, этажом ниже меня в одном из первых кооперативных домов, построенных московскими писателями (проезд Художественного театра. 2). Не раз видел я его в Доме литераторов, он сидел за столиком в компании, говорил, как всегда, едко, остроумно, жестикулировал бурно. В нем соединялись черты замечательные и странные. Голова мыслителя, которая порою кажется и головой хищной птицы, острый взгляд, вдохновенная речь, льющаяся потоком или взрывающаяся фейерверком, и порою дерзкая бесцеремонность по отношению к собеседникам, прямота, доходящая до вызова… Серые космы, которых сегодня не касался гребень, небрежность в одежде… все как бы говорило: это не важно, на это не стоит терять время, я живу другими интересами…