Дня через три приходит Михаил Иванович. Доволен. Посадила я его в кресло, занялась своим делом. Все-таки спросила: «Михаил Иванович, если можно, скажите, среди моих гостей Ленин был?»
«Был! Заметили, такой невысокий, крепкий, быстрый? Картавит. Он. И больше ничего, Софья Константиновна, не спрашивайте».
А еще через несколько дней пожаловали ко мне с обыском. Видно, как-то что-то просочилось. Ищите, думаю. И вдруг вспомнила: в одном из ящиков моего стола, где инструменты, Миша давно положил две дюжины патронов для браунинга. Найдут — не избежать неприятностей. Что делать? И когда стали они осматривать кабинет, открывать шкаф и ящики стола, я говорю околоточному — он тоже у меня зубы лечил:
«Нельзя ли инструменты не трогать, ведь мне потом все дезинфицировать».
Он нахмурился, но ему неловко передо мной, открыл один ящичек, другой, захлопнул и дал знак прекратить.
«Пожалуйста, мадам!» И уже в дверях пожал плечами и сказал, понизив голос: «Служба!» И они ушли.
Тетя Соня посмотрела на мою жену, которая с великим интересом ее слушала, на мое лицо, с него еще не сошло изумление, — рассмеялась и снова принялась за чай.
— Дайте я вам горячего налью, — сказала жена. — Ведь совсем остыл.
— А я-то думал, что моя тетя зубной врач, — лукаво заметил я.
— Зубной врач и есть, — хладнокровно сказала тетя Соня. — Тебе кто зубы лечил? Тридцать пять лет в лечебнице.
— Ну, а как же Калинин?
— После Октября он написал мне, что, если будет какая-нибудь нужда, беда, просьба, да и просто так, чтоб я сейчас же к нему обращалась. Просил наведываться. Бед у меня нет и просьб нет. А попала в Москву, надо зайти.
Мы еще долго сидели и говорили. Тетя Соня смотрела мою библиотеку. Потом вдруг неожиданно сказала:
— У тебя прелестная жена, Федька, береги ее.
На блузке у тети Сони была приколота необыкновенно изящная небольшая брошка — камея из красного коралла, оправленная в серебро.
— Что это за брошка у вас? — брякнул, не подумав, я.
— Тебе нравится?
— Очень.
— А тебе? — обратилась тетя Соня к моей жене.
— Я таких нигде не видела.
Не задумываясь ни на мгновение, тетя Соня отцепила брошку и необычайно легко и просто, добрым и щедрым жестом протянула ее моей жене, как протягивают только что сорванный полевой цветок:
— Возьми! На память.
— Да что вы, тетя Соня! Ради бога! Я и не думала, — смущенно лепетала моя жена.
— Бери! У меня таких безделок много, я когда-то любила их покупать. Я уж невестке почти все раздарила.
Она настаивала, и подарок пришлось взять.
Через час тетя Соня ушла.
На обратном пути она в Москве уже не задерживалась, прямым сообщением проехала в Ленинград.
А потом началась война. Больше тети Сони мы не видели, и о дальнейшем у меня самые скудные сведения, почерпнутые от Александры Васильевны и от моих ленинградских родных.
Не знаю точно, как это случилось, но Витя со своей женою уехал из Ленинграда в первые месяцы войны, и тетя осталась одна. Что было дальше? Все знают: блокада, голод, холод, обстрелы. Тетю Соню вывезли из города уже в состоянии дистрофии, почти умирающую. Где-то в пути она скончалась, где-то в безвестии похоронена в общей могиле.
А у нас осталась как память о ней коралловая брошь-камея, которую иногда прикалывает на платье моя жена. Да есть еще фотография молодой тети Сони. Этот снимок она подарила моей матери, там есть надпись и дата: 1901 год. В этот год я родился.
— Круглый пруд! — возглашает кондукторша. Я смотрю в окно вагона. Рельсы бегут прямо, по ровному месту, мимо дома, где жила тетя Соня. Трамвай пролетает перекресток, где был Круглый пруд.
Два года в Нижнедевицке
Осенью 1918 года судьба забросила меня в маленький уездный городок Воронежской области Нижнедевицк. Мне не исполнилось еще семнадцати лет, я только что окончил семь классов петроградской гимназии Петра Великого (бывшей Введенской), восьмой класс был отменен декретом Совета Народных Комиссаров, и я получил на руки удостоверение об окончании единой трудовой школы II ступени.