В Петрограде наша семья форменным образом голодала. По карточкам в то время выдавали осьмушку фунта хлеба на день, то есть пятьдесят граммов. Мы ели черные лепешки из картофельной шелухи без масла. Работали только отец и старшая сестра Люба, мать занималась превратившимся в ничто «домашним хозяйством», мы, трое сыновей, бродили неприкаянные. Старший брат Владимир только что окончил Коммерческое училище в Лесном, младший, Александр, перешел в пятый класс. Мы ничего делать не умели, были не приспособлены к жизни. Сейчас даже стыдно и смешно вспоминать, какими мы были беспомощными.
Иногда сестра ездила по «провизионке» за продовольствием куда-нибудь на Псковщину, в Бежецк, везла с собой разные женские тряпки из своего и материного имущества, меняла их там, привозила на своих плечах целый рюкзак: буханку-две хлеба, картошку, бутылку подсолнечного масла, кусок свиного сала. Несколько дней мы были сыты, хотя старались растянуть привезенный запас подольше, потом снова ели вареную картошку без масла и хлеба, снова лепешки из картофельных очисток. Хлеб, полученный по карточкам, аккуратно резали на равные доли, свои кусочки немедленно съедали. Придя с работы, отец, сильно похудевший, тут же спрашивал: «Где моя порция?» — и, не снимая пальто, сейчас же ее съедал. Приближалась зима, у нас не было дров, улучшения с продовольствием не предвиделось. И тут у родителей возникла мысль отправить неработающую часть семейства куда-нибудь в «хлебные» места. В то время многие так поступали, пример был заразителен. Но по большей части люди ехали в деревню и в провинциальные города не наудачу, а к родным, к близким людям. У нас же нигде никого не было. Отцу все же какие-то его сослуживцы советовали отправить нас, дали письмо в Воронеж, и мы поехали: мать и все три брата. Отец поехал с нами: устроить нас и вернуться.
Оценивая теперь это предприятие, я вижу, насколько оно было непрактично, нелепо, почти безумно.
До Москвы мы ехали как обычно: удобно, в пассажирских вагонах, с плацкартами. В Москве началось невообразимое. Мы сидели на Рязанском вокзале, запруженном, кишевшем людьми. О поездах ничего не было известно. Отец куда-то приходил, уходил, узнавал. Он дал носильщику денег. Ночью тот пришел за нами. С вещами мы шли за ним по темным путям, спотыкаясь на шпалах. Подошли к темному составу теплушек, носильщик помог нам забраться в вагон. Здесь уже было немало народу. Затем, через час или два, состав подали к перрону, толпа штурмом брала вагоны, нашу теплушку тоже заполнили до отказа. Наконец глубокой ночью мы поехали.
В Ряжске отец выскочил из вагона, куда-то побежал, принес хлеба и студня. Мы поели. Поезд отправился дальше. Он шел не спеша, подолгу стоял. Где-то южнее в вагон сел молодой худощавый парень с усами, в военной форме, в солдатской папахе. Он ел белый хлеб, которого мы давно уже в глаза не видели. Его спрашивали, где же есть такой белый хлеб, и он всем отвечал: «За Лисками!» И это «за Лисками» звучало в его устах очень вкусно, и Лиски казались неведомой обетованной землей.
В Воронеже мы дня три сидели на вокзале. Отец ходил в город, возвращался. Стало ясно, что из его разговоров ничего путного не выходит, устроиться здесь невозможно, никто ему ничем не помогает. Я помню воронежский вокзал, огромные скамьи с буквами ЮВЖД, пустой буфет и громадный холодный самовар над стойкой. Время от времени в зал входил сторож в форме, хриплым голосом он размеренно возглашал: «Вта-рой зва-нок, Графская — Анна, поезд стоит на втаром путе!»
Наконец все решилось. Отцу посоветовали отправить нас в уездный город Нижнедевицк, дали письмо к тамошнему бухгалтеру Образцову. Отец посадил нас в поезд, помахал на прощанье рукою. Сам он, как потом мы узнали, благополучно возвратился в Петроград.
Мы сошли на станции Нижнедевицк. В маленьком зале ожидания, при свете тусклого керосинового фонаря, я увидел сцену, которая запомнилась мне навсегда. На столе сидела девушка, свесив ладные ножки в туфельках. Кудрявый парень, навеселе, с гармошкой, вытянулся, лежа на столешнице, положив голову ей на колени. Она перебирала пальцами его светлые кудри. Он уходил в армию она его провожала. Не смущаясь посторонними взглядами, она бережно поддерживала голову парня, он что-то бормотал ей, девушка нагибалась, слушала, отвечала тихо и серьезно и, выпрямившись, печально смотрела перед собой. Она казалась мне удивительно красивой, и я завидовал парню. Он был небрежен и развязен, а она как будто и не замечала его грубоватости, она его любила. Меня еще никто не любил.
С попутной подводой утром поехали мы в город по булыжному шоссе. Было пасмурно, прохладно, порою моросил дождь. Вокруг лежали ровные пустые поля, хлеб уже убрали. Часа через три показался Нижнедевицк.