…Вся ватага как внезапно пришла, так же вся сразу ушла. Паша поднялась, все за нею, и — в дверь, а на полу остался ковер шелухи, которую потом смели веником.
По соседству жили и другие девки. Днем они были строги и глядели только искоса, быстрым взглядом. А вечером, как темнело, приходили гурьбой под окно, звали выйти и в черном мраке плясали и пели частушки, да еще и соромные.
Логовских называли щекунами и щекухами, потому что они вместо «что» говорили «що». Жителей соседнего села Кучугуры называли «ёнками», — они вместо «он» говорили «ён».
Хозяин наш был чудный рассказчик. Он показывал фотографию старшего брата, убитого на войне, говорил о его необыкновенной силе, о том, что он был первым кулачным бойцом на всю их большую деревню, растянувшуюся километра на четыре вдоль реки. На фотографии брат был снят с двумя товарищами, все трое в солдатской форме. Рядом с ними он действительно выделялся, был на голову выше и необыкновенно широк в плечах. На груди его виднелся Георгиевский крест. А уж дед, по словам хозяина, был такой богатырь, что и поискать. На кулачных боях бил, вернее, толкал противников ладонью, толкнет одного, тот летит и трех-четырех сбивает. Кулаком дед не бил, опасался убить. Только однажды, когда дрались с городскими: приказчиками, мясниками, грузчиками, — те привезли какого-то знаменитого бойца из Старого Оскола, а то логовские всегда побивали городских. Оскольский боец стал в первом ряду в середину, начал махать кулаками, и городские погнали логовских. Послали за дедом, а уж пока он явился, логовские далеко отступили. Он собрал их и пошел на оскольского бойца. Толкнул ладонью, тот устоял и сам крепко ударил. Дед стукнул кулаком, сломал противнику два ребра, тот упал. Лежачих не бьют. Но стена противников рассыпалась, логовские погнали городских и снова одолели их. А еще был случай. Дед шел домой пьяный, ночью, в темноте, встретилась ему спутанная лошадь, он ударил ее в лоб кулаком и убил. И еще был рассказ про деда. Ездил он зимою с мужиками в извоз, на санях, возили в Воронеж зерно от купцов. На сани клали двадцать пять — тридцать пудов. Приехали на постоялый к вечеру, распрягли коней, поужинали, легли спать. Утром встали пораньше, хотели выехать, да куда там. Весь двор заставлен санями тех, кто приехал вчера позже их. Надо ждать, пока те запрягут да уедут. Но дед сказал: «Вы, мужики, закусывайте, а я сейчас». Он вышел во двор, через полчаса вернулся. Другие приезжие еще спали. Дед позавтракал и говорит: «Пошли запрягать!» Вышли мужики за ним во двор, видят, чужие сани с кладью понаставлены друг на дружку, в два, а то и в три этажа, образовался проезд. Это сделал дед в одиночку. Они запрягли лошадей и уехали. Рассказывали потом, что другие мужики, как проснулись, вшестером сани с саней снимали. И ругались же!
Таких рассказов наслушался я вдоволь.
Жилось нам нелегко. Деньги, какие были с собою, скоро разошлись. Мать меняла на хлеб, на пшено, на подсолнечное масло какие-то привезенные с собою кофточки, юбки, жуковское мыло. Работы для нас в деревне не было. Володя поступил в Нижнедевицке в упродком счетоводом — все же он окончил Коммерческое училище. Я стал ходить в город на биржу труда. Являться надо было каждую неделю. Заведовал биржей бывший маляр Филимонов, пожилой, рыхлый, видимо, больной человек. Каждый раз он говорил мне, что работы нет. Требовались счетоводы, учителя, фельдшера, делопроизводители. А я был записан без специальности. В самом деле, что умеет человек, получивший среднее образование? Ничего.
И я возвращался в Лог.
Какие вечера, какие дни остались в моей памяти! Черная тьма, в которой только по голосам узнаешь людей. Лунные ночи над речкой Девицей, длинные тени хат, лежащие поперек улицы, частушки, которые поют девки на мосту или на холме у старого ветряка. Звезды на небе горят так ярко, как никогда не горели над Петроградом. Жестокие морозы, хаты, заваленные белыми снегами до окошек, до крыш.
Однажды Филимонов дал мне направление на работу — секретарем Пригородненского сельского Совета. Я отправился. Председатель этого Совета принял меня хмуро, ничего не объяснял, ничего не поручал. Несколько дней я ходил в сельсовет. Надо было дойти до города, пройти его насквозь да еще отшагать два-три километра. Написал я наконец две или три бумажки. «Почерк у тебя хороший», — заметил председатель. Дважды видел я деревенский сход: шумный, крикливый, сумбурный. Заметил, что два-три бородатых пожилых крестьянина незаметно, исподволь направляют других, что-нибудь подскажут и начинается: «Правильно-о!» Судя по всему, это были кулаки, они поворачивали дело не так, как хотелось председателю, а он не умел дать им отпор. Узнав, что я стал секретарем сельсовета, хозяин, у которого мы жили, воодушевился. «О, секлехтарем!» — сказал он, высоко подняв указательный палец.