Однако оказалось, что зарплаты мне не полагается, живи как хочешь. И я снова пошел на биржу труда.
Наконец мне повезло.
В последние дни января 1919 года снова явился я — в который раз — на биржу труда. Я долго шел по обдутому ветрами шоссе мимо снежных полей и придорожных сугробов, распарился и раскраснелся. В полутемной комнате у Филимонова сидел плотный блондин во френче, на носу его поблескивало пенсне. Увидев меня, Филимонов сразу сказал: «Ничего нет!» Но блондин, повернувшись в мою сторону и заметив, очевидно, мою гимназическую шинель, спросил: «А кто это такой?» Филимонов стал объяснять, что я ничего не умею. Но блондин, не обращая на него внимания, стал меня расспрашивать. Узнав, что я из Петрограда и окончил гимназию, он твердо сказал: «Я его беру!» Он встал, оказавшись очень высоким человеком, и представился мне: «Я заместитель заведующего финансовым отделом Тихон Николаевич Едрышев. Вы будете конторщиком первого разряда. Завтра приходите к девяти утра».
Я начал что-то лепетать — справлюсь ли я? Он твердо сказал: «Справитесь. — И снова обратился к Филимонову: — Пиши ему направление».
Филимонов написал. Я взял бумажку и еще немного постоял, слушая, как Едрышев обсуждал с Филимоновым, где набрать бухгалтеров и счетоводов, а потом счастливый направился домой.
Первого февраля 1919 года я приступил к работе. Она оказалась до смешного несложной. Напротив меня сидела девушка, Раиса Ишкова, она торжественно и медленно, усердствуя как первоклассница, выписывала ассигновки, передавала мне, а я писал к ним ордера. В ордере надо было писать то же, что в ассигновке, только три раза: в корешке, ордере и отрывном талоне к нему. Однако я успевал написать все это гораздо быстрее, чем она одну ассигновку. И потому у меня всегда было много свободного времени. Делать «рабочий цвет лица» я по наивности не умел, она же умела казаться чем-то занятой. Поэтому на меня постоянно обращали внимание и старались придумать мне какое-то дело. Придумывал мне работу пожилой бухгалтер Сергей Павлович Ботвиньев, милый старик, которого я однажды очень смутил, заявив, что неправильно писать «в одинарном размере», а надо «в ординарном», потому что это слово происходит не от русского «один», а от французского «ordinaire», то есть обыкновенный. Я даже добавил, что на скачках и бегах ставят на лошадей «в ординаре» и «в двойном», и объяснил, что это означает. Ботвиньев был озадачен, как мне показалось, моей ученостью, пожевал губами и ничего не сказал. С тех пор я гордо писал в ордерах: «В ординарном размере». Главный бухгалтер Борис Николаевич Образцов, тот самый, что так нелюбезно говорил с моей матерью, тоже без удовольствия наблюдал за тем, как я сижу сложа руки. Он нашел мне дело. Книжки ордеров были отпечатаны типографским способом еще до революции, и на них надо было зачеркивать какие-то несколько слов: не то уездное казначейство, не то еще что-то в том же роде — и вместо них писать: уездный финансовый отдел. Однажды, открыв шкаф, набитый пачками этих книжек ордеров, Образцов, улыбаясь, предложил мне «в свободное время» переменить надписи во всех ордерах. Вероятно, он полагал, что этой работы мне хватит на год или два. При желании я мог бы растянуть ее и на пять лет. Но я был далек от всяких соображений, как бы создавать видимость работы. Через месяц все ордера были исправлены на новый лад, и я опять ждал, пока моя напарница напишет очередную ассигновку, в два счета изготовлял на нее ордер и вновь смотрел по сторонам.
Порою наше начальство отсутствовало. Уходил в уездный комитет партии заведующий нашим отделом Сидоров, высокий светловолосый человек в сапогах и военном костюме, уходили по делам Едрышев, Федосеев, Образцов и Ботвиньев, и тогда уже все бросали работу. Все — это значит девушки. Помню троих — Великанову, Ишкову и Калерию Троицкую. Они казались мне очень красивыми, да, помнится, и были такими. Мы забирались в тесную комнатку, где помещалась единственная на весь отдел машинка и за ней сидела машинистка, и я читал им на память стихи Валерия Брюсова, Блока, Ахматовой — все, что помнил и что мне самому было любо и дорого. Потом кто-то из начальников возвращался, и мы садились за свои столы.