Конечно, это было шуткой, а не теоретическим опровержением, и вслед за анекдотом о сороконожке последовала цепь превосходно обоснованных аргументов. Но в шутке было немало яду. Ведь в самом деле: наиболее ретивые рапповцы настаивали на том, что писатель не имеет права писать, пока он не изучит всесторонне курс философии, и они же в своих рецензиях пытались накладывать на художественные образы категории перехода количества в качество, единства противоположностей, общего, особенного, единичного и т. д.
В 1932 году я вел литературную консультацию в отделе литературы и искусства «Вечерней Москвы».
Однажды — это было около часу дня — мы мирно сидели за своими столами: заведующий отделом Виктор Залесский, его заместитель Яков Гринвальд и другие. Внезапно в комнату запыхавшись вошел Лазарь Михайлович Бернштейн, — он превосходно вел литературный и театральный репортаж и в своем жанре мог считаться «королем».
— Умер Петр Семенович Коган! — объявил Бернштейн. — Мне только что сообщили. Встал утром, оделся, умылся, сел завтракать, жена протянула ему через стол чашку кофе, он взял ее, понес к себе, уронил, упал, жена бросилась к нему, но он уже не дышит. Сердце!..
Мы сидели ошеломленные.
— Нужен некролог, — сказал Бернштейн, журналист прежде всего. — И немедленно. Через час у нас уже не примут материал в набор. А завтра все утренние газеты дадут об этом. Мы должны сегодня в номере дать некролог. Виктор Феофанович, пишите.
— Я не могу, — сказал Залесский. — Надо же собрать сведения…
Все молчали, растерянные и грустные.
— Есть один выход, — сказал Бернштейн. — Единственный. У меня на всякий случай есть домашний телефон. Он не откажется. Только б он был сейчас дома!
— Какой выход? — спросил Залесский.
— Луначарский, — торжественно ответил Бернштейн.
Он сел к телефону.
— Теперь не мешайте. И чтоб никто не входил и не выходил.
Лазарь Михайлович набрал номер. К телефону подошел секретарь. Бернштейн объяснил, в чем дело. Через минуту Луначарский взял трубку.
— Анатолий Васильевич, — робко начал Бернштейн. Он, видно, сам не верил, что Луначарский согласится. — Умер Петр Семенович Коган. Да, внезапно. Около одиннадцати утра. Я говорю из «Вечерней Москвы». Нам нужен некролог. Если мы получим его через час, то успеем дать в сегодняшнем номере газеты. Может быть, вы напишете. Мы пришлем к вам за ним. Что? Что? Хорошо, Анатолий Васильевич! Сейчас!
Прикрыв рукой трубку, Бернштейн яростным шепотом сказал нам:
— Бумагу, карандаш.
Немедленно перед ним оказался лист бумаги и три карандаша.
— Я слушаю, — взволнованным голосом проговорил Лазарь Михайлович в трубку. — Диктуйте, Анатолий Васильевич.
Мы стояли над ним, и на наших глазах из-под карандаша Бернштейна строка за строкой возникал некролог. Тут было сказано все о заслугах П. С. Когана, о нем как о человеке, написано, когда он родился, когда завершил высшее образование, получил ученое звание, стал профессором, были перечислены его важнейшие труды и дана их характеристика.
Луначарский диктовал пятнадцать, может быть, двадцать минут. Наконец поставлена точка. Лазарь Михайлович горячо поблагодарил Луначарского.
Некролог отдали перепечатать. Бернштейн вытер пот со лба.
— Какой человек! — сказал он. — Ему надо уже было уезжать, он задержал машину. А память, память!
«Вечерняя Москва» вышла с некрологом.
На последнем курсе у нас ввели семинар. Я не помню, как он назывался, помню только, что две темы согласился провести Луначарский: Дидро и Щедрин.
Когда я теперь думаю об этом, я поражаюсь тогдашней расточительности. Тема обсуждалась так: два часа отводилось докладчику (им был один из участников семинара). Тезисы доклада он обязан был за неделю дать руководителю семинара и товарищам для ознакомления. Два часа посвящались выступлениям: мы говорили кто во что горазд. И наконец два часа предоставлялось руководителю.
Итак, Луначарский был вынужден не только заранее прочесть тезисы докладчика и подготовиться к занятию, но и просидеть в аудитории шесть часов. И все это ради двенадцати слушателей: столько было в семинаре. Ради нас он оставлял свои дела и целый день проводил здесь, в стенах бывшего «катковского лицея» на Остоженке.
Анатолий Васильевич, по всей вероятности, скучал и страдал, слушая докладчика и прения, и уставал до крайности. Он сидел за сбоям столиком, иногда полузакрывал глаза, порою казалось, что он дремлет, но нет, Луначарский слушал внимательно, время от времени делал карандашом какие-то записи на лежащем перед ним листке. Каждый час мы делали перерыв, выходили в коридор, курили, он же уходил в учебную часть, шел к директору, старому большевику Б. М. Волину, им было о чем поговорить.