Наш комвузовский литературный кружок затеял выпустить свой сборник. И нам это удалось. В конце 1923 года мы издали «Звенья». Преобладали, конечно, стихи, но Лаврухин-Георгиевский дал хороший рассказ-легенду. В небольшом рассказе блеснуло дарование Поли Шнеер, выступившей под псевдонимом Поля Своя. Через несколько лет долетела до меня весть, что она была убита кулаками во время коллективизации.
Создалась литературная группа и в университете. Она называлась «Стройка». Из участников ее я познакомился с Геннадием Фишем, Борисом Соловьевым и Виссарионом Махниным, который вскоре избрал себе псевдоним — Виссарион Саянов. Все они тогда писали стихи. «Звенья» были поглощены «Стройкой», под новым названием вышло в свет два или три сборника.
В Комвузе нашлось еще несколько литераторов, которые в кружке Крайского не участвовали, — Михаил Карпов, Алексей Тверяк (оба они входили потом во Всероссийское объединение крестьянских писателей) и Дмитрий Мазнин, рапповец. Столь же молодой, как и остальные, Мазнин выделялся своей серьезностью, казался старше нас. После Комвуза он оказался в Ростове, долго работал там, потом я встречал его в Москве, он был связан с «Красной новью», успел напечатать несколько статей.
Еще до Комвуза познакомился я с Леонидом Борисовым, тогда поэтом, ныне прозаиком.
В 1921 году я был инструктором агитации политуправления Петроградского военного округа. В нашем отделе был старший делопроизводитель, невысокий, тоненький, необыкновенно подвижной и смешливый юноша, года на два-три старше меня. Он писал на машинке с необыкновенной быстротой. Когда ему диктовали, он даже поторапливал. Не успеют произнести фразу, а она уже отбита на машинке, и юноша нетерпеливо ждет, в ожидании шутит, болтает, смеется. Оказалось, что он занял первое место на каком-то конкурсе машинисток. Это и был Леонид Борисов. Стихи он писал по-настоящему. Вот одно из них, по памяти:
Севастополь 1924–1927
Зимою 1923–1924 года мое учение в Ленинградском комвузе подходило к концу, учился же я в лекторской группе по специальности политическая экономия. Моя жена уже больше года болела туберкулезом, к тому же ожидала ребенка, положение ее было серьезно, врачи сказали, что если я не уеду с нею на юг, то весною может быть очень худо. Так определилось решение ехать в Крым. В молодости море по колено, а мне тогда шел двадцать третий год.
Получил я свидетельство об окончании курса, спешно собрал наши скудные вещи, уместившиеся в корзинке и чемодане, бросил на произвол судьбы уже собранную мной небольшую библиотеку и купил билеты до Севастополя. Почему я выбрал Севастополь? Я рассуждал так: немалый город, порт, база Черноморского флота, работу я там найду.
В самом конце февраля мы отправились на вокзал, мороз больше двадцати градусов жег щеки. Моя мать согласилась сопровождать нас в Севастополь и пожить с нами, пока мы устроимся. Жена была так слаба, что мы вели ее под руки. В зимнем пальто и валенках она с трудом передвигала ноги. Мы вошли в вагон, поезд двинулся.
За окнами свирепствовала зима. Поля и леса застыли в снегах. На остановках я выбегал наружу, мороз был все так же крепок. И в Мелитополе было еще холодно. Ночью проехали мы Сиваш. Ранним утром в Джанкое я вышел на платформу, увидел чистое поле, как будто снег здесь и не выпадал.
Похоже было на позднюю зябкую осень. В Симферополе стало еще теплее. Потом поезд помчался к Севастополю, одолевая последние девяносто километров. Он прошел шесть туннелей сквозь горы, спускался все ниже и ниже к морю. Открылось веселое, ясное небо, сияло солнце. Справа внизу тянулась Бельбекская долина, правильные сплошные ряды еще голых фруктовых деревьев. Дальше слева возник Инкерманский монастырь с кельями, врезанными в скалу, с церквью на горе. Справа завиднелась Южная бухта. Поезд вошел под крышу Севастопольского вокзала. На перроне продавали ветки цветущего миндаля. Солнце грело по-весеннему, и мы в своих зимних пальто оказались белыми воронами.