Криворучко! Это был самый известный на заводе мастер своего дела.
Одним из самых интересных людей была уже упоминавшаяся мною Любовь Викторовна Яблонская. Красивая, крепкая, здоровая женщина, полная жизни и энергии, она успела уже принять участие в гражданской войне, потом училась, при ней строили домну, и теперь Яблонская была на ней сменным инженером. Первая в мире женщина инженер-доменщик. Добавлю еще для полноты картины: встретив ее уже после войны в Москве, я узнал, что она страстный любитель и знаток музыки, постоянный посетитель Большого зала Консерватории.
Между прочим, далеко не всякий инженер, техник, горновой, рабочий уживается возле доменной печи. Дело не в трудностях самой работы, дело в другом. Площадка перед печью открыта со всех сторон. Летом пышет жаром от шлаков и выпускаемого чугуна да жарко печет солнце: в Керчи в июле — августе бывает до 35 и даже до 40 градусов тепла. Приходит осень, зима — дуют ветры. В Керчи бывают такие норд-осты, что, если идешь по ветру, тебя несет, как щепку, а против ветра ложишься на встречную волну воздуха, как на подушку, и движешься вперед медленно, трудно. А норд-ост дует либо три дня, либо шесть дней, либо девять, либо двенадцать, — у него свои законы. Он влажный, пробирает до самого нутра через любую теплую одежду. Вот и попробуйте провести смену, когда от чугуна исходит жар, а в спину и бока бьет леденящий ветер с дождем и снегом. Если человек выдержит год, он становится доменщиком, но не всякий выдерживает: простуды, воспаление легких — и он уходит. Женщин-доменщиц и сегодня единицы.
Утром после завтрака Любовь Викторовна мчалась на свое дежурство и, выйдя из дома, первым делом смотрела на «свечи» на верхушке домны: какой из них дым идет, работает ли домна нормально или что-нибудь неладно и пришлось перейти на «тихий ход». Начальник доменного цеха инженер Малоземов в первые месяцы уходил домой только поспать пять-шесть часов. Пока не стали смешивать керченскую руду с кусковатой криворожской, печь лихорадило. Дежурный инженер и горновой то и дело смотрели сквозь синее стекло в фурмы, наблюдали, как идет плавка, давали команду, что добавить в печь: кокс, или руду, или флюсы, — чтоб выровнять ход печи. Малоземов осунулся, — нешуточное дело: если печь остынет, образуется «козел» и не удастся его принятыми мерами одолеть, тогда худо. Печь придется останавливать, дать ей остыть, разбирать ее стенку, рвать «козла» динамитом, потом печь ремонтировать и задувать снова. Это несколько месяцев простоя, огромные убытки, невыполнение плана… Короче говоря, если инженер посадил «козла», его репутация подмочена надолго, если не навсегда. Вот какое нелегкое дело делали Малоземов, Яблонская и ее сменщики.
Много было сделано в тот год на заводе. Для доставки руды, угля построили кольцевую канатную дорогу. На высоких столбах был укреплен трос, и по нему плыли ковши от пристани к цехам и складам, в нужных местах закрепленные на тросе устройства заставляли ковши опрокидываться и высыпать свой груз, дальше они следовали уже перевернутые, возвращаясь обратно. Построили много дорог, для этого употребляли шлак, пока не выяснилось, что в нем остается ванадий — он тоже есть в керченской руде, — и его надо извлекать, а не ходить по нему. Он нужен стране, он большая ценность.
Завод рос, и постепенно все меньше становилось на нем землекопов-сезонников — грабарей со своими грабарками, все больше постоянных рабочих. У директора завода уже появилась легковая машина — «Штейер» из Чехословакии, мы с ним ездили как-то в Симферополь на совещание. Ехали через Феодосию, по степной дороге, пыль, подымаемая встречными машинами, превратила нас в мукомолов. Вдоль дороги бежали наши телеграфные столбы и металлические столбы индо-европейского телеграфа, на них иногда мы видели степных орлов. Возле Феодосии мы выкупались в море, дальше, к Симферополю, через Старый Крым вело уже шоссе, хотя и сильно разбитое.
Интересным человеком был Ваня Баранов, председатель завкома. Бывая в завкоме на заседаниях или просто в то время, когда к нему приходили рабочие и сезонники, я порою любовался им. Умница, он превосходно разбирался во всех тонкостях «урочного положения», в нормах и тарификации, умел и объяснить людям, как оплачивается их работа, и распутать любой конфликт с администрацией. Тогда эти нормы и расценки были до крайности сложны, многие из них устарели и еще не были пересмотрены, возникала такая путаница, о которой говорят: «черт ногу сломит», — и я, например, чувствовал себя при этих беседах как в дремучем лесу. Через несколько лет я как-то встретил Баранова в Москве на улице. Оказалось, что он уже окончил институт, стал инженером на крупном заводе на Украине.