Понадобилось больше получаса, чтобы смотать канат. Когда грапнель вытащили на борт, его подставили под свет дуговой лампы и подвергли тщательному обследованию. Но обнаружить на нем не удалось ничего, за исключением зацепившегося у основания одного из грапнельных крюков какого-то крошечного кусочка, похожего на лоскуток черной кожи… Да еще на конце самого каната оказались какие-то царапины.
И как раз в то время, когда Брейм производил этот осмотр, воздух потряс какой-то звук, похожий на раскат грома, а вдали, над морем, в полутьме блеснуло что-то белое, как будто полоса упавшей вниз белой пены.
Грондааль крикнул с мостика Брейму:
— Нам пора убираться отсюда!
Он дал звонок в машинное отделение, и судно закружилось на месте, словно испуганный зверь, а потом дрогнули винты, и оно, взяв новый курс, пошло полным ходом. Оно прошло уже милю расстояния, когда раскат повторился снова, но на этот раз был уже слабее.
Они прошли мимо фонарика, горевшего на буе, которым отметили местонахождение нагасакского конца кабеля, предоставив ему одиноко светить над водой.
А потом, когда они уже умерили ход, они снова слышали звук того же грома вдали, — звук был совсем уж слабый, и раздался он в последний раз…
Поднялась луна, и под ее светом люди на палубе всю ночь напролет все прислушивались и все сторожили, но море расстилалось кругом, как ни в чем не бывало. И когда они на следующее утро подошли вплотную к месту происшествия, то не было заметно ничего особенного, только поверхность воды слегка подернулась зыбью под мягкой дымкой тумана, предвещавшего, что нарождающийся день будет тоже жарким.
В одиннадцать часов из темной комнаты, где происходило проявление необычайной пластинки, наконец, вышел Хардмут.
И, словно та пена, что вздымают за собой винты корабля, было бело лицо его.
Он присел на ящик спасательного буя, точно хотел перевести дыхание. Бывший невдалеке от него Брейм подбежал к нему, выхватил у него из рук пластинку и стал разглядывать ее на свет.
На ней был снимок уголка одного из копенгагенских садов. Бедный Хардмут, относясь с презрением ко всяким кодакам, употреблял только сверх-великолепную односнимочную камеру и второпях всадил в нее кассетку с уже использованной пластинкой.
Говорят, что с той поры Хардмут никогда не лгал, никогда не насмешничал, — по крайней мере, на борту «Президента Гирлинга».
1917
Бассет Морган
ЛАОКООН
Маленькая шхуна подошла ближе к затененным берегам острова, и разговоры на палубе смолкли. Тропическая красота Папуа показалась Уиллоуби странно отталкивающей. Он ответил на объявление профессора Деннема и сгоряча согласился помочь ученому в исследовании жизни обитателей моря у этих берегов в обмен на жалованье в три тысячи долларов в год, но теперь пожалел о своем решении. Миазмы джунглей словно выдыхали отраву в душистый ветерок с берега. Джунгли дышали, как черная пантера. Он достал из кармана письмо профессора Деннема и снова перечитал его.
Пять лет назад Уиллоуби был студентом профессора Деннема в Калифорнийском университете, где завоевал славу звезды футбола. Он помнил, как профессор был вынужден покинуть кафедру в связи с бурей негодования и издевок, которая разразилась вслед за злополучной газетной статьей. В газете написали, что профессор верит в существование морских змеев. Статья была проиллюстрирована карикатурой, изображавшей Деннема и китайского студента Чунг Чинга, его протеже и ближайшего ученика. Оба, как Лаоокон, корчились в объятиях змеи с надписью «Общественное мнение» на боку. В статье рассказывалось о проведенном на кафедре эксперименте по пересадке мозга одной крысы в голову другой. Ассистент из студентов сыграл с профессором шутку, заменив мозг самки мозгом самца, и университетский кампус бурлил от предположений, чем закончится эксперимент.
Уиллоуби было жаль профессора Деннема. Но главным доводом стали три тысячи в год; он принял предложение, с ближайшим пароходом отплыл из Сан-Франциско на восток и пересел на шхуну, шедшую на Папуа. Деннем должен был прислать за ним моторную лодку.