а не потому, что чего-то ищешь.
Скажем, рябчиков, абрикосов,
яблок, куриц. Хоть тут не место
посвящать существо вопроса
ни избытку ассортимента,
ни наличию. Просто можно.
Жрать. В присутствии. Нищих.
К примеру, створоженное,
или хрящик. Тонкий, хрустящий свищик.
ДЖАЗ НА ЛЕКСИНГТОН
Русский мат, международный, как женский день,
заработанный шмат квартала, который никто не ест,
кроме времени, швец, и жнец, и на дуде, и снег
в сапоге, и Семидесятая с Lex,
девочки из кафе напротив, немного небес и денег,
джаз на Лексингтон, снежный жжазз,
вымарываемый на лету
ветром с нижним регистром запаха, что как раз
испустил Гудзон,
этот здесь, сейчас,
этот в седьмом поту
музон.
Басовая си бордо в достиженьи иссиней до.
Снег мечетей, храмов и синагог,
снег как он есть, как cшит
на здесь и сейчас, на вообще, на год,
вьюга небесных кур, угодивших в щип.
Снег скрипучих струн с запястьями в швах ладов,
швы рядовых ладов, каждый - прохладный шрам,
музыка в тысячи миль пути,
поздней осенью верхний снег,
гуси стригут купоны пустых небес,
америка музыки - этот нигде ашрам.
Хрипло в городе. Снег по швам.
Вечереющая страна зимы, открытая сторона.
Таня сия велика есть, и Таня танцует на
Семидесятой с Лексингтон снежный джаз,
проклятый лексикон, жадную нежность фраз,
родовые, мощные, снежные семена,
прорастающие рощи снега, белые времена.
НОЯБРЬ, 2003
Занавес поднимается. Сцена. Чацкий
с Карнауховым, оба в тулупах. Густав
Зандиг верхом на стуле. Зандер (тут опечатка):
Анна, где же мой кофий, час как!
Шмидт и Хиблый, оба в шинелях. Густо
вечереет. Потный, смертельно лысый,
входит Патер. Русский язык богат, и все же
мы бедны, как церковные крысы,
- Патер Чацкому. Чацкий: любезный, тише
о высоком. Кармазин: рожи!
Мрак сгущается. Хиблый: где Чацкий? вижу!
Входит Каменноугольный Гость. О боже,
Анна, где же мой кофий! (Зандиг).
Молния. Сцена. Задник
занимается пламенем. Хиблый: к чести
капельмейстера, люди сухие! (Часто
дует на задник. Топчет, сорвав, ногами.
Задник гаснет. Сцена в дыму и гари).
Патер Чацкому: плох танцор. Но хорош как папа.
Чацкий: Вот вам, Анзор, лопата,
гвоздь, дрезина, треух, фонарь и
прощевайте. Все мы серые батальоны
пустых небес. Ефрейторы да майоры
небытия. Ни больших ни малых.
Кармазин: сюда дневальных!
Шмидт: озаботьтесь о лошадях! Но прежде...
что Святейшества? Карнаухов: где же
Их Святейшества? Шмидт: в Париже
их не ждут до вторника. Чацкий: прошу, потише
о церковниках! Кармазин: рожи!
Хиблый: где Чацкий? вижу!
Каменноугольный Гость (перекрывая): Ladies
and Gentlemen! Listen to me and let it
be the Heavens' way. I'm finished. Amen.
Зандиг (роняя чашку): боже мой, Кофи Аннан!
Кофе! Мой кофе! Анна!
НОСТРАДАМУС
Ранее шло на убыль. Теперь на спад.
Заходи с подветренной и за дым.
Переводи, как время отводят, взляд
внутрь, где тишь. В ухо втекает яд.
Сады
ожиданий глохнут. В среду который год
не отбрасывается тень. Народ
покидает град, где чернь, обнажив ножи,
сводит счеты. Впотьмах ни жив,
ни мертв,
венценосец гол. С кардиналом икс
королева игрек на въезде в Линц
без головы и шляпы, в которую не войти
дважды. Было в рубль, теперь в утиль.
Ни лиц,
предержащих власть, ни породы в ней.
Стаи пеших, конных молча идут ко дну,
дабы всплыть на собственный юбилей
в толкованьях сброда, не став тому
милей.
Неудивительнее всего - что часть
не увидит целого, как всегда.
Приблизительное история есть
толкование замысла как себя.
КОРОТКИЕ ИСТОРИИ
АЛЛЕЯ КЛАССИКОВ
Аллея Классиков кишиневского парка им.Пушкина обставлена мужскими бюстами. В этом парке все еще бывают субботники, сгорающая листва, пустые аллеи пушечного дыма, где читатель в галошах смазывает с классиков голубиный помет. Брозовые лица классиков, за исключением сказочника Иона Крянгэ, мучительно искажены в отсутствие женской ласки.
Каждое из изваяний отдает должное веку. Классик N. жил в пятнадцатом, когда еще не существовало женщин, и похож на разъяенного обманутыми ожиданиями воеводу. Е., юноша романтической эпохи, противостоит ветрам, развевающим то, что у русских классиков называется копной волос. Писатели позднейшего периода имеют выражение лиц величественное и скорбное. Это выражение, по легко угадывающейся мысли скульптора, должно означать, что все это были достойные, приличные и уважаемые люди.
Я прожил едва ли не всю свою копну волос в США, где не нашел ничего подобного. И мне интересно было разглядывать молдавских классиков.
Может быть, среди американских классиков не нашлось 14-18-ти приличных и достойных, добрых и отвественных мужчин. Галерея пьяниц и бабников, бродяг, трудовых маргиналов и самоубийц в обществе победившего среднего класса, - все, что в этой связи дают мне скромные мои познания в истории американской классики.
В Сохо, на одном из книжных развалов, мне попался альбом фотопортретов американских писателей. Фолкнер, Капоте, Дос-Пассос, Томас Вулф, Селлинджер, Хемингуэй, По и Фрост, Лондон и Фитцджералд. Я его листал и не мог оторваться. Они были хорошо залистаны, эти страницы в разводах и старческих крапинах, которые бывают на пожившей, хорошей бумаге.
Я вдруг подумал, что почувствовал почему эти люди так здорово писали.
Конечно, каждый из них был необыкновенно талантлив. Но это и так ясно из их книг.
Там было нечто еще. Лицо. Ни один из них не обладал лицом классика.
СНЕГ В УНГЕНАХ
Так трогают только плохие