III. Тремело
На восток от Мехельна, антверпенская Кампина и брабантский Гагеланд, две скудные и благородные области, соединяются, как бы целуются, точно верные и обездоленные возлюбленные; из их союза рождается гибельная страна, которая отличается свойствами их трогательной нужды и даже усиливает их.
Обманчивая и опьяняющая страна! Окружённая плодородными пастбищами, она производит впечатление какой-то пустыни в оазисе. Она не занимает огромной поверхности, но её неровный характер таков, что она производит грандиозное впечатление, и резко выделяется своею привлекательною бесплодностью, банальною и тучною окружающею местностью. В этом резком и едком очаровании нет для меня ничего дороже этого пространства пустырей, местами покрытых песчаными дюнами, с горизонтом, окаймлённым ельником, зелёный оттенок которого выделяется на однообразном сером тоне равнины. Прямые, километрические просеки пересекают этот суровый лес, утопают вдали и прорезываются на расстоянии от одной мили к другой, чтобы создать неожиданные и таинственные перекрёстки, где блуждающий поэт пытается преклонить колени, подобно верующему в середине креста, образуемого сводом и поперечным ходом собора.
Эти пустые пространства, наделённые такой меланхолией, располагают к мечте, раздумью, историческим видениям. Среди этой девственной природы, можно вызвать в своём воображении прошлое, как бы погрузиться в исторические летописи.
Здесь, в Рименаме, гёзы XVI века, или скорее, войска возмутившихся штатов против Испании вызывали на бой армию Дон-Жуана Австрийского, в течение целого столь жаркого дня, что шотландские солдаты Роберта Стюарта, боровшиеся под пение псалмов, разделись догола. De schotten vechten moedernaecks, – отмечено на старом плане битвы.
Эта самая территория, сто лет тому назад, была самым сильным очагом крестьянского бунта против Якобинцев. Почва осталась непокорной, как и умы. Поля упрямятся и отказываются производить хлеба в том месте, где травы вытянули все жизненные соки крестьян.
Часто, при заходе солнца, вереск оживляется, сверкает, краснеет; цветущая ткань бушует, как трагическое озеро, священные аметисты превращаются в кровавые рубины…
Человеческие души остаются там первобытными, свободными и дикими. Прежние разбойники стали родоначальниками браконьеров, воров, тайных дровосеков, находившихся постоянно на подозрении у представителей буржуазного порядка, вышедшего из якобинских грабежей.
Прежние герои происходят от крупных преступников. Я беспрестанно вспоминаю образ Сюса Дирикса, убившего жандарма во время одной ссоры на ярмарке.
Этот Сюс напоминал во всех отношениях нашего бедного Бюгютта, сообразно тому описанию, которое я услыхал от одной коровницы из Бонейдена, его околотка; «Такой хороший малый», говорила она мне, рассказывая о безрассудствах несчастного. «Какой красавец, сверх того и какой сильный!» Долгое время он дразнил солдат, которые окружали его с четырёх сторон местности. Не только его село, но вся страна была за виновного. Надо было вызвать целую бригаду войска, чтобы поймать этого Сюса Дирикса; при чём он был взят, благодаря предательству одного трактирщика, у которого он скрывался и который указал ему пустую бочку, куда тот и спрятался. Он отправился в тюрьму главного города, без цепей, торжественно сопровождаемый всеми жителями Бонейдена. Что касается предателя, с ним были прерваны все связи, он голодал и был изгнан общественным неудовольствием. «Братья Сюса проткнули бы изменника, как жандарма» – поверила мне достойная уважения коровница и в её тоне чувствовалось сожаление, что изменник избежал своей участи.
Увы! А старуха, предавшая Дольфа Турламена!
Угадывала ли коровница моё внутреннее сочувствие красивым нарушителям закона, хищным людям этой страны? Узнала ли она из внутреннего чувства симпатии, что я принадлежал к их породе, их крови и что я одобряю их страсти? Предполагала ли она, что я неутешный друг таких людей, как Бюгютт, Дольф, Зволю и другие?