Из музыки и слов. Песни и стихи

Если песня от губ отлетает,
Как душа отлетает от тела,
Песня тает, но не исчезает,
Даже если душа отлетела.

Как и бродячий поэт, душа бездомна. Но душа живет вечно, а поэт смертен. Если поэт выбирает высшую «свободу быть только самим собой», то за это приходится платить.

...Я ношу себя по свету
И не знаю я при том,
Что, живя на свете этом,
Я сама себе свой дом.

А во мне душа бездомно
Погостит — и сгинет след.
По счетам плачу огромным
За ее тепло и свет...

В Америке родилась ещё одна песня, посвящённая теме скитаний.

...И, видно, недостаточна была
Мне та земля для тяжких испытаний,
Чтоб чашу до конца испить смогла
Бездомности, сиротства и скитаний.

И выбор — самый тяжкий в мире груз —
Не облегчен гоненьем и изгнаньем.
«Чужбина» — слово пробую на вкус —
Разлуки горечь в нем и соль познанья...

Дело, конечно, не в Америке. Не случайно сюда перекочевала слегка видоизменённая строфа из её более ранних стихов. Истинный поэт ведом призванием и провидением, ему целый мир чужбина, и не у каждого есть своё Царское Село — отечество выбранное, а не данное, тот источник, у которого можно исцелиться душой в трудную минуту. Однако поэт знает, «как трудно не свершить того, что суждено», и приемлет свою судьбу. Быть может, без испытания бездомностью невозможно испытать ощущение полёта?

Закружим, полетим с тобой однажды утром сонным,
Как страшно, как прекрасно быть бездомным
И ничего у Бога не просить.

Больше, чем бездомность, её страшит возможность неосуществления — безрадостная участь её поколения.

...Достались нам одни обноски:
Вставная челюсть на присоске,
Пятидесятых отголоски,
Шестидесятых подголоски.

               Обозначены сроком
               Между «Битлз» и роком,
               Между шейком и брейком,
               Между Кеннеди и Рейганом,
               Между ложью и правдой,
               Меж Кабулом и Прагой,
               Между хиппи и панками
               И всегда между танками
                         ...
Тридцатилетние подростки,
У нас лишь планы да наброски.
На нас взирает как на взрослых
Поколенье девяностых...

Эволюция образа несостоявшейся личности проходит через песни «Про Родину-мать» («Жить в рабстве так же сладко, как спать ребенку в мокрых пеленках») о пребывании людей вечными детьми в коммунистическом рае и «Послесловие...», где метафора доведена до предела — «бредут толпою эмбрионы, кому родиться не дано среди кромешных дней». Но нет, во что бы то ни стало — родиться, осуществиться!

Прогрызаю я плаценту,
Рву зубами пуповину,
Жить хочу на сто процентов,
Не хочу наполовину!

Её одолевают сомнения — а по плечу ли это ей? Но призвание обязывает, и другого пути нет.

Все же я грызу плаценту,
Пуповину рву зубами,
Я хочу идти по центру,
Хоть по лезвию — но центру,
Хоть порежусь — но по центру,
Каждый рвется ближе к центру,
Кто последний? Я за вами!

Но очереди здесь нет, она в другом месте — там, где получают членские билеты, пайки, льготные путевки... А «резать в кровь свои босые души» дано лишь тем, у кого талант сильнее инстинкта самосохранения. Это они обречены пророчить кассандрами, писать «непроходимые» стихи, оставаться собой до последнего дыхания. Но именно они помогли пережить «тьму кромешных дней» и сохранить души для грядущих перемен.

В. Буковский не случайно пишет о значении «человека с гитарой», барда, для нашей культуры. Их песни получили воистину всенародное распространение и признание в послесталинские годы. Возрождение бардовской песни имеет несколько причин. Одна из них та, что в эпоху стремительно развивающейся системы коммуникаций все мы, хотим мы этого или нет, все больше становимся слушателями и зрителями, чем читателями. Радио, телевидение, магнитофоны, концерты перед огромными аудиториями во всех уголках земного шара... Ведь авторская песня популярна не только в Союзе, но и в Америке, и во Франции, например (с поправкой на национальные культурные традиции). В Союзе есть еще одна причина: возможность распространения минуя цензуру.